Сергей Клычков - Стихотворения

В 1918 году начинается его тесное творческое и деловое общение с Есениным. Они основывают «Московскую трудовую артель художников слова», под маркой которой Клычков переиздает свои первые стихотворные сборники. В том же издательстве выходит еще одна книга поэта «Дуб-равна», составленная в основном из стихов, написанных еще до войны. Среди них — стихотворение 1914 года «На чужбине, далёко от родины…», лирический отклик на которое содержится в есенинских «Ключах Марии» (1918):

«…Прав поэт, истинно прекрасный народный поэт, Сергей Клычков, говорящий нам, что

Он первый увидел, что земля поехала, он видит, что эта предзорняя конница увозит ее к новым берегам, он видит, что березки, сидящие в телеге земли, прощаются с нашей старой орбитой, старым воздухом и старыми тучами» [10] Есенин С. Ключи Марии//Есенин С. Собр. соч. — М., 1979.— Т. 5.— С. 189. .

Есенинское ощущение изменения земной орбиты вовсе не было субъективным — в те годы расколотая революцией Русь была объята по-истине апокалиптическим вихрем… Был захвачен им и Клычков. В 1919 году поэт оказывается в Крыму вместе со своей женой Е. А. Лобовой (Клычковой), которая много лет спустя вспоминала, что Клычкову тогда чудом удалось избежать расстрела — сначала у махновцев, затем у «белых». Во второй половине 1921 года, чуть ли не пешком через всю Россию, оборванный и заросший бородой, поэт возвращается в Москву и сразу же активно включается в литературную жизнь.

В 1922–1923 годах столичные и периферийные журналы России, а также газеты и журналы берлинской эмиграции («Голос России», «Сполохи», «Эпопея») публикуют его новые стихи, вошедшие затем в книгу «Домашние песни» (1923). В этих стихотворениях, по-прежнему пронизанных светлой печалью, проявляется и новое качество — Клычков прозревает, угадывает за реальной картиной порушенной российской жизни (где лишь «заря крылом разбитым, осыпая перья вниз, бьется по могильным плитам да по крышам изб») сверхчувственную ее сущность:

«Призрачная Русь» Клычкова соприродна тому «невидимому народному Иерусалиму», о котором тогда же писал Николай Клюев: «Познал я, что невидимый народный Иерусалим — не сказка, а близкая и самая родимая подлинность, познал я, что кроме видимого устройства жизни русского народа как государства или вообще человеческого общества существует тайная, скрытая от гордых взоров иерархия, церковь невидимая — Святая Русь…» [11] Цит. по: Азадовский К. Николай Клюев. — Л., 1990.— С. 29. О «метафизике России, лежащей в подтексте ее патриотической лирики», о России как категории «глубокой эзотерической философии жизни» см. также в статье прозаика, эссеиста и философа Юрия Мамлеева (Париж) «Философия русской патриотической лирики» (Сов. лит. — 1990.— N9 1.— С. 39–50).

Неизъяснимый свет Святой Руси льется и со страниц прозы Клычкова 20-х годов… Это ощущали наиболее близкие ему по духу современники. Так, о первом его романе «Сахарный немец» П. Журов писал Д. Семёновскому (18 февраля 1925 года): «Роман… полон сказочной яви, которую сам Сережа знает на корню, которой он сам живет доброй своей половиной и которая передалась ему из темной ясновидящей мужицкой души. Для многих его роман невыносим — это идеология суеверия и темноты, это колдовские зачатия, это волшебство, обращенный мир, сплошные вымыслы! И меж тем, в этом… привидевшемся мире всё приобретает характер и смысл неподвижной достоверности, словно сказка изъявляет скрытую основу внешних, вытканных поверхностно нашим дневным ощущением событий» (ГАИО). Дальнейшие размышления над «Сахарным немцем» побудили Журова обратиться к самому Клычкову со словами предостережения:

«О Романе Твоем всего не скажешь, не скажешь даже в личной беседе, даже на ухо. Ты понимаешь сам. Роман же вообще замечательный и поразительный, и мне даже жаль, что Ты его уже написал.

Берегись, берегись, Сережа, мне больше всего за Тебя страшно.

Уж очень отчетлив, и удивителен, и грозен очерченный Тобой путь. Р о змашь и походка у Тебя богатырские, сила огромная, руки крылатые. Ты вошел в зрелое и зорькое (так. — С. С.) мужество… Но так уж издавна: где герой, там и костер. Где Ахилл, там и стрела Париса.

Твой круг не замкнулся, опасность еще далека. Но с какой-то вышки уже следит за тобой неусыпный враг. Прими обреченность, тогда довершишь до конца» [12] Из письма от 12 июня 1925 г. (Новый мир. — 1989.— № 9.— С. 198). .

Однако еще раньше Клычков не только стал ощущать, как «следит за ним» метафизический «неусыпный враг», но и подвергся угрозам вполне реальным. Вот полный текст недатированного письма поэта, написанного, скорее всего, в 1922 или 1923 году: «Уважаемый и дорогой Алексей Максимович! Очень Вас благодарю за заступничество. Местный исполком пока что распорядился меня не трогать впредь до разрешения вопроса обо мне Троцким. Они оказались очень славными парнями. Что касается Троцкого, то я готов принять какое угодно наказание, лишь бы только оно не касалось никого, кроме меня лично (секретарь Склянского [13] Эфраим Маркович Склянский (1892–1925) был с 1918 по март 1924 г. заместителем Троцкого по Реввоенсовету Республики. говорил мне о реквизиции имущества отца и братьев). Принести горе другим мне тяжело, — а иначе сделать не могу. Помогите мне, Алексей Максимович! Сергей Клычков.

P.S. Прошу у Вас разрешения посвятить Вам прилагаемые здесь стихи» (АГ).

Мы не знаем, почему ведомство Троцкого — Склянского вознамерилось покарать не только Клычкова, но и его родных, — в семейных преданиях об этом эпизоде никогда не упоминалось, а другие документы, связанные с ним, пока неизвестны… Ясно лишь, что вмешательство Горького оказалось решающим и на этот раз приостановило «карающую десницу».

Впрочем, приходя в те годы на помощь (причем почти всегда сразу же, не раздумывая) практически любому человеку, к нему обратившемуся (вне зависимости от его политической ориентации), Горький в некоторых вопросах мировоззрения оставался тверд и принципами не поступался.

По прочтении «Сахарного немца», в письме автору от 31 марта 1925 года, Горький отдал должное «звонкому, веселому и целомудренно чистому великорусскому языку» романа и ободрил Клычкова такими словами: «…меня радует, что вопреки всему русский писатель остается тем же смелым и независимым духовно, каким он был. <���…> Я очень жду продолжения» [14] Цит. по: Новый мир. — 1989.— № 9.— С. 194. . Но прошло совсем немного времени, и точная эстетическая и этическая оценка места «Сахарного немца» в русской литературе сменилась в письмах и высказываниях Горького об этом произведении соображениями и опасениями социально-политическими. Роман Клычкова стал восприниматься им как жупел «крестьянской опасности» для пролетарской литературы, да и не только для нее… Письмо Горького Н. И. Бухарину от 13 июля 1925 года, где «Сахарный немец» трактуется как «выражение возрождающегося сентиментализма народничества», уже содержит набросок плана борьбы с «деревнелюбами»: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому (т. е. тогдашним главным идеологам. — С. С.) указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, — даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух „направлений“. Всякая „цензура“ тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть дана теперь же» [15] Известия ЦК КПСС. — 1989.— № 1.— С. 246–247. .