Кирсти Эконен - Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме

Дж. Престо (Presto 2002) рассматривает сверхженственный образ авторства М. Лохвицкой как миметическую стратегию конструирования авторства.

Или она пользуется понятием Lebenskunst в том значении, как оно встречается в немецкой культуре. Такое широкое значение имеет мало общего с особенностями, свойственными культуре русского символизма.

С. Гилберт (Gilbert 1986) усматривает связь или корреляцию между трансвестизмом одежды и поэтической субверсивностью. Примеры Гиппиус и Соловьевой показывают, что правильное на принципиальном уровне утверждение Гилберт нельзя делать слишком прямолинейным, но необходимо учитывать также другие факторы. Одной из таковых является именно жизнетворческая игра со своими внутренними законами. О кросс-дрессинге в культуре русского символизма см.: Forrester 1996, 110.

Тырышкина (Тырышкина 2002, 123) считает, что подражание Гиппиус характерно также для творчества Вилькиной. К этому вопросу я вернусь в главе о Вилькиной.

Письма В. Розанова к З. Гиппиус, опубликованные под заголовком «Распоясанные письма» с комментариями М. Павловой в «Литературном обозрении» (1991. № 11. С. 67–71), освещают разногласие между Вилькиной и Розановым в вопросе жизнетворчества. Если Розанов (по собственному признанию) писал любовные письма Вилькиной в духе жизнетворческой игры, то Вилькина восприняла их совсем иначе. Ее планы опубликовать эти письма поставили Розанова в неловкое положение, что, по-видимому, и являлось намерением Вилькиной.

Вилькина напоминала не только Гиппиус, но и общий женский тип своего времени, который наиболее ярко воплотился во внешности и поведении Сары Бернар.

В качестве примера жизнетворчесгва Зиновьевой-Аннибал можно указать, например, на ее неконвенциональную одежду (красный хитон, туники, греческая одежда с сандалиями). «Лидия и в повседневной жизни носила тунику и драпировала свои большие красивые руки тогой», — описывает ее М. Сабашникова (цит. по: Баркер 2003, 34); эта одежда вписывается в такой образ жизни, где античность имела центральное значение. Также обстановка салона и поведение хозяйки (например, обстреливание скучного исполнителя апельсинами или яблоками) можно прочитать как жизнетворческое ролевое поведение (см., например, описания в работах: Баркер 2003, 34 и Шишкин 1998, 315).

Девидсон (Davidson 1996, 160–161), сопоставляя женские и мужские воспоминания и высказывания о Зиновьевой-Аннибал, показывает, как мужчины мистифицируют ее, а женщины описывают ее в быту и в ежедневных и профанных ситуациях. Можно заключить, что мужчины ставят ее на пьедестал, а женщины стремятся подчеркнуть ее ординарность, описывая как одну из их числа.

О сотрудничестве Иванова и Зиновьевой-Аннибал в сфере литературной критики свидетельствует, например, их совместный псевдоним «The Twins» (Обатнин 1994, 293).

Несмотря на то что имя Зиновьевой-Аннибал упоминается в заглавии статьи Обатнина, автор не говорит о ней, а скорее использует образ Зиновьевой-Аннибал как исходную точку для рассуждений о творчестве Иванова, Зиновьева-Аннибал выполняет при этом роль декорации.

М. Михайлова (напр., Mikhailova 1996) и Н. Богомолов (1999, 245) усматривают связь тройственных союзов с повестью Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода». К этому вопросу я вернусь ниже в разделе «Тексты».

Ф. Гёльдерлин дал имя Диотимы своей возлюбленной С. Гонтард, воспетой в его одах и элегиях, а также в романе в письмах «Гиперион». В эпоху модернизма Диотима — имя героини в «Человеке без свойств» Роберта Музиля.

О пушкинском мифе в культуре раннего модернизма см. статью И. Паперно (Паперно 1999) «Пушкин в жизни человека Серебряного века», особенно с. 54–55, где она обсуждает «моего Пушкина» Брюсова и Цветаевой.

В этом можно обнаружить сходство с другими авторами-женщинами той же эпохи: Анна Горенко, например, также искала подтверждения авторской позиции, выбирая псевдоним «Ахматова» из родословной своих татарских предков по материнской линии.

В первую очередь, говоря о чисто женском окружении Зиновьевой-Аннибал, необходимо отметить первое в истории русской литературы произведение на тему лесбийской любви — повесть «Тридцать три урода». Отдельно повесть будет рассмотрена в главе о Зиновьевой-Аннибал (гл. 10).

В отличие от Даутендей, Леблан в последующие годы стала лесбиянкой.

О Е. Даутендей и Ж. Леблан речь пойдет еще в главе о Л. Вилькиной.

В связи с вышесказанным я считаю, что тему лесбиянства у Зиновьевой-Аннибал следует рассматривать как часть всей атмосферы ее окружения. По моему мнению, сосредоточиться следует не столько на сексуальной ориентации, сколько на тех культурных коннотациях, которые эта тема приобретала для современников. В отличие от большинства исследователей (Zhuk, Burgin, Binswanger, Rippl, Engelstein) мое понимание лесбиянства не как сексуальной, а как культурной категории является исходной точкой при чтении художественного творчества Зиновьевой-Аннибал.

См., например: Паолини 2002, Gove 1978, Presto 1998, Янгиров 2007. Конструктами «мужского Я» являются маскулинные псевдонимы и другие способы скрыть женский пол (как, например, грамматическая форма имени З. Гиппиус), маскулинный лирический субъект и маскулинные рассказчики в прозе. В этот список можно добавить еще маскулинную авторскую позицию, которая проявляется в нетипичных для женщин темах стихов.

Вопрос о феминизме Гиппиус обсуждается в исследованиях К. Эберт (Ebert 2002 и 2004, 129) и К. Шулер (Schuler 1995). Эта же проблема затрагивается также в статьях Дж. Престо (Presto 1998, 1999, 2000) и К. Эконен (Ekonen 2007). Положительно на вопрос о феминизме Гиппиус отвечает Шулер; обсуждая «Святую кровь», она приходит к следующему выводу: «If we understand Sviataia krov within its historical context, it becomes a radical challenge to the dominant masculinist aesthetic of Symbolism and Romanticism, and Gippius's aesthetic is feminist in the most political sense of the word» (Schuler 1995, 144).

Эберт (Ebert 2002, 41) верно утверждает, что в глазах своих современников Гиппиус не выглядела феминисткой. Форестер (Forrester 1991, 111) считает, что вписывание Гиппиус в маскулинный дискурс (темы и язык поэзии, псевдонимы) может восприниматься в некоторых случаях скорее как ухудшение положения женщины, чем наоборот.

Паолини (Паолини 2002, 287) утверждает, что статья была написана в Париже в течение 1905–1907 годов и планировалась к публикации во втором из задуманных, но не вышедших сборников Мережковских. Так как Гиппиус упоминает в статье литературные события 1907 года (восприятие ее стихотворения «Боль»), статья вряд ли написана в 1905–1906 годах.