Кирсти Эконен - Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме

Можно предположить, что именно жизнетворческая игра Гиппиус вызывала подозрения ее в гермафродитизме. Очевидным является то, что для критиков и мемуаристов эссенциалистское понимание женщины исключало момент игры (жизнетворчества) в ее поведении и вместо этого позволяло воспринимать ее как «заключенную» в «дефектном» теле. В заключение рассмотрения жизнетворческой модели Гиппиус можно утверждать, что жизнетворчество «освободило» ее для исполнения различных ролей и для трансформирования жизни как материала искусства, но, с другой стороны, такая «свобода» вызывала у критиков и исследователей противоположную реакцию: они оценивали ее исключительность не как «гениальность», а как уродство.

Наряду с ярчайшими примерами жизнетворчества Н. Петровской и З. Гиппиус, в истории этого явления встречаются также имена некоторых других авторов-женщин. Стоит упомянуть, например, появление Е. Дмитриевой в литературе под именем Черубины де Габриак [173] История пересказана С. Маковским (Маковский 1955), затем о ней писали, например, Бавин (Бавин и Семибратова 1993), Ланда (Ланда 1994) и Престо (Presto 2002). Интересно, что инициатором событий был М. Волошин. Ролевое поведение Дмитриевой, в отличие от Гиппиус, преувеличивало «женственность» и связанные с ней таинственные и эротические коннотации, что привлекло внимание издателей «Аполлона» и читающей публики. Однако такое жизнетворчество не способствовало прочному конструированию авторской позиции. Интерес к писательнице исчез в тот момент, когда обман раскрылся и под маской увидели хромую и не ослепляющую своей красотой Е. Дмитриеву. Далее, жизнетворчество в этом случае не подтвердило субъектной позиции для Дмитриевой как автора в эстетическом дискурсе: в образе Черубины де Габриак проявляется мифологизированное понимание фемининного, но не те признаки, которые необходимы в конструировании творческой субъектности. С точки зрения современности, можно увидеть, что в истории литературы осталась Черубина де Габриак, а автора Е. Дмитриеву и ее творчество при этом чуть не забыли. . По инициативе М. Волошина Е. Дмитриева в течение 1909 года посылала стихи в редакцию журнала «Аполлон» под псевдонимом Черубины де Габриак, красавицы-католички. Ее стихи вызвали широкий интерес, но разоблачение мистификации Черубины и появление хромой Дмитриевой за маской означали конец успеха и творческий кризис для автора. Как автор Дмитриева надолго замолчала.

Под знаком жизнетворчества можно рассматривать также ультрафемининный стиль (жизни и поэзии) Мирры Лохвицкой [174] Дж. Престо (Presto 2002) рассматривает сверхженственный образ авторства М. Лохвицкой как миметическую стратегию конструирования авторства. . У нее, как и у Дмитриевой, жизнетворчество связано с конструированием авторства с помощью подчеркивания и преувеличения женственных характеристик. Среди тех авторов, которые рассматриваются в данной работе, нет таких ярких примеров. В том смысле, как понятие определено для данного исследования, участие П. Соловьевой и Л. Вилькинойв жизнетворческих играх является скромным. Однако несмотря на то, что пересечение границы искусства и реальной жизни не было характерным ни для Соловьевой, ни для Вилькиной, обе они жили в культуре, где жизнетворческие практики были обязательны. Поэтому, например, мужская одежда Соловьевой или салонное поведение Вилькиной в другой культурной среде не воспринимались бы как жизнетворческая практика, но в контексте символизма исследователи придают им именно такое значение.

К. Бинсвангер (Binswanger 2002) использует слово «Lebenskunst», возможно отождествляя его с символистским жизнетворчеством [175] Или она пользуется понятием Lebenskunst в том значении, как оно встречается в немецкой культуре. Такое широкое значение имеет мало общего с особенностями, свойственными культуре русского символизма. , когда говорит о мужской одежде и авторских позициях и псевдонимах П. Соловьевой. По ее утверждению, конструирование авторства Соловьевой совершено по принципам жизнетворчества (см.: Binswanger 2002, 410).

Соглашаясь с Бинсвангер в том, что Соловьева действовала в культурной среде, для которой характерны различные жизнетворческие практики, я, однако, затрудняюсь увидеть, чем отличается описанное ею конструирование авторства Соловьевой от подобных случаев в любых других культурных периодах и от любого иного конструирования авторства. Почему деятельность Соловьевой можно было бы назвать жизнетворческой в том смысле, как его воспринимали символисты? Соловьева не выстраивала собственную жизнь по модели литературных произведений. Она также не переносила свои жизненные события в искусство, как это предполагает идея символистского жизнетворчества. Далее, в ее собственной жизни не было таких романов и любовных историй, которые бы могли заинтересовать публику. Ее связь с Н. Манасеиной казалась не столько любовной историей, сколько союзом товарищей по труду. Мужская одежда, мужские псевдонимы и маскулинная позиция не являются достаточными характеристиками жизнетворчества.

Мужская одежда Соловьевой, которая согласуется с ее маскулинным лирическим субъектом и ее маскулинным псевдонимом (А. Меньшов), находится в одном ряду с ее лесбийской сексуальной ориентацией. Мемуаристы, однако, не рисуют ее исполнительницей какой-либо роли. Скорее создается образ писательницы, не особенно участвовавшей в жизнетворческом театре. Ее творчество, в том числе те маски, которые рассматривает К. Бинсвангер, также не имеет прямого касательства к «реальной жизни». В конце концов, отсутствие жизнетворческого нарратива П. Соловьевой, быть может, свидетельствует лишь о том, что ее жизнь и особенно ее кросс-дрессинг или любовь к женщине не содержали таких моментов, которые вызвали бы отклики современников-мемуаристов, т. е. настоящих создателей символистского жизнетворчества. В ее кросс-дрессинге внимание обращается на то, что это, по-видимому, не было артистическим поведением. По крайней мере, он не стал объектом художественного воспроизведения, как кросс-дрессинг Гиппиус, который реализовался в акварели Л. Бакста. В то время как Гиппиус постоянно пересекает гендерные границы, такая мобильность не становится характерной для Соловьевой [176] С. Гилберт (Gilbert 1986) усматривает связь или корреляцию между трансвестизмом одежды и поэтической субверсивностью. Примеры Гиппиус и Соловьевой показывают, что правильное на принципиальном уровне утверждение Гилберт нельзя делать слишком прямолинейным, но необходимо учитывать также другие факторы. Одной из таковых является именно жизнетворческая игра со своими внутренними законами. О кросс-дрессинге в культуре русского символизма см.: Forrester 1996, 110. .