Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

И я почувствовал, разделяя восторженную реакцию консерваторских слушателей: вот это и есть настоящий поэт, тот, кто умеет о главном в жизни и смерти сказать такими безыскусными словами. И написано это перед первой мировой войной, когда вокруг него спорили о футуризме, воплощение которого видели в Хлебникове! А при чем любые «измы», когда это большая поэзия, вне школ и вне кличек? Недаром уже в те годы проницательный Блок запишет в дневнике: «Подозреваю, что значителен Хлебников».

Люди моего поколения, те, кому сейчас под шестьдесят, мало читали Хлебникова. Его считали понаслышке трудным, сложным, малопонятным. Мне повезло. Знание его стихов и удивительного в нем самом началось в детстве благодаря моему отцу — писателю Всеволоду Иванову. В том же 1985 году отмечали его 90-летие. Значит, он был моложе Хлебникова на 10 лет. Но когда он приехал в Петроград из Сибири после гражданской войны и для него литературная деятельность только начиналась, Хлебникова уже не стало. Друг Всеволода Иванова Тынянов, писатель и филолог, был одним из первых наших литературоведов, всерьез занявшихся Хлебниковым, его рукописным наследием. По комнатам нашей квартиры до войны кочевало пятитомное собрание сочинений Хлебникова, вышедшее в тридцатые годы в издательстве писателей в Ленинграде со вступительной статьей Тынянова (недавно переизданной у нас, а в ФРГ и все собрание Хлебникова переиздано фототипически). Это издание читали члены нашей семьи разных возрастов, оттого и я рано познакомился с пятью томами. А когда мне было одиннадцать лет, при мне отец стал жадно читать только что выпущенный Н. И. Харджиевым том «Неизданного Хлебникова». Особенно понравившиеся ему стихи он читал вслух. Он произнес конец короткого стихотворения:

Отец добавил, что особенно хороши у Хлебникова такие стихи, как это последнее двустишие. Потом я узнал, в каких обстоятельствах в 1916 году у Хлебникова оно вырвалось. Он попал в армию, где, как писал несколькими месяцами позже Кульбину [15] Кульбин Николай Иванович (1868—1917) — врач, художник, теоретик и организатор нового искусства, друг Хлебникова. В своих докладах и публикациях высказал новаторские идеи — о возможности более чем 4 (7) измерений, о влиянии космических явлений на Земную жизнь, о сношении с другими «Домами» Вселенной. , испытал «ад перевоплощения поэта в лишенное разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти… Шаги, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углубленности я совершенно лишен возможности достаточно быстро и точно повиноваться». В те годы в Хлебникове нарастала ненависть к войне, которой пронизаны последние его произведения.

Но это я узна́ю потом. А двустишие, прочтенное отцом, запомню на всю жизнь. Я думаю, что знакомство с великой поэзией и музыкой предшествующих поколений и должно начинаться рано (особенно с поэзией тех, кто недалеко от нас отстоит во времени: ведь классиков мы узнаем с расстояния, которое еще надо преодолеть). В этом было большое преимущество перед нами, городскими детьми, всех тех, кому когда-то в деревне пели колыбельные с младенчества. Но я был вознагражден позднее в детстве знакомством с такими стихами, как хлебниковское двустишие.

А во время войны, когда мы уехали в эвакуацию, я узнал и о других занятиях Хлебникова. Среди немногих самых драгоценных бумаг, вместе с тогда еще не перепечатанными на машинке рукописями двух своих романов, которым суждено было долго еще дожидаться печати (один из них — «Ужгинский кремль» — вышел всего несколько лет назад), отец отправил с нами в эвакуацию папку с бумагами Хлебникова, им полученными от поэта А. Крученых. Эти рукописи, завернутые в ковер и обшитые материей, странствовали с нами но Каме и Волге. Около этого небольшого, но тяжелого (а оттого, быть может, заманчивого для охотников на чужие вещи) тюка с рукописями мне пришлось стоять среди бурливших толп на пристанях в Чистополе, Казани и Куйбышеве, на нескольких вокзалах — я знал, что его надо беречь. Так судьбе угодно было начать мое участие в сбережении хлебниковского наследия: еще не зная его толком, я его сторожил.

Потом мы привезли драгоценный сверток в Ташкент. Там отец, приехавший с нами из Куйбышева, его развернул, и я увидел мелкий неразборчивый почерк Хлебникова; решать загадки этого почерка мне предстояло десятилетия спустя, занимаясь в архивах. Среди записей в том свертке были и хронологические таблицы по истории в сопровождении хлебниковских вычислений: он хотел уловить правильную числовую закономерность в чередовании похожих (или же прямо противоположных друг другу, как победа и поражение) событий.

В 1942 году в Ташкенте к отцу пришел поделиться своими общенаучными идеями сын художника Шемякина, нашего хорошего знакомого (мой брат занимался у него рисунком и живописью), — химик Федор Михайлович Шемякин. Занятия общими вопросами своей науки подвели его к проблеме ритмов разного рода, в том числе и временны́х ритмов. В разговоре с ним отец упомянул о мыслях Хлебникова относительно ритмов в истории. Федор Михайлович заинтересовался. Отец достает заветную папку с бумагами Хлебникова, показывает ее собеседнику. Я уже видел эти бумаги и все же с не уменьшающимся, а то и возрастающим любопытством смотрю на то, что отец достает из большой темной папки, и слушаю его пояснения. Вот полуистлевший журнал времен гражданской войны, где Хлебников напечатал заметки о числовых законах истории в применении к текущим событиям, которые по своим уравнениям он пробовал предсказывать. Вот составленные им столбики дат и уравнения истории. Рядом — страницы с расчетами законов движения планет. Он хотел, чтобы законы времени были универсальны, объединяли природу и историю.

Собеседник отца заинтересовался, просит дать ему почитать книги — выпуски «Досок судьбы», в которых Хлебников перед самой своей смертью излагал предположенные им числовые законы истории. Через несколько дней он их возвращает. Я снова присутствую при разговоре. Они говорят о писателе, который был и ученым. Его занятия историей из двух собеседников больше увлекали писателя — моего отца. Ученый был осторожным, но говорил, что ему было интересно познакомиться с этим поэтом. Исторические вычисления Хлебникова находятся на грани науки, истории и поэзии. Иногда и сам Хлебников говорил, что он сочиняет стихи из чисел. Поэтому его попытки составить уравнения истории могут оказаться ближе писателю-художнику, которому сродни размах исторического воображения Хлебникова; ученого поэтическое в этих занятиях скорее может отпугнуть, чем привлечь.