Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

В мифологиях многих народов противопоставление четных и нечетных чисел (в том числе 2 и 3) связывается с различением благого и злого начал, удачи и неудачи. При всем наукообразии уравнений исторических циклов, написанных Хлебниковым, они, по собственному его признанию, повторяют это древнее различие нечета и чета. Хлебников в этом не одинок. Из европейских мыслителей конца Возрождения можно было бы назвать Джордано Бруно, в числовой мистике которого видное место было отведено нечету и чету. Отзвук (правда, скорее всего пародийный) этих представлений можно найти и у Шекспира. В одной из ранних его комедий — «Тщетные усилия любви» — некоторые шекспироведы видят иронические отзвуки интеллектуальной моды, связанной с Джордано Бруно, который несколько лет провел в Лондоне. В то время многие итальянцы и французы переехали в более спокойную Англию из южных стран, где им грозили религиозные преследования. Некоторые из них зарабатывали тем, что выпускали учебники итальянского и французского языков. Шекспир (за 300 с лишним лет до «Лысой певицы» Ионеско) пародирует бессмысленность этих учебников в своей комедии. Достается от него и мистическому пониманию чета и нечета. Для вышучивания он прибегает к звериным басенным образам. Рискую предложить свой перевод:

Но запомнившееся Шекспиру мистическое понимание чета и нечета и всерьез отзовется через несколько лет в его трагедиях: в начале «Отелло» упоминается «нечетно-четный час ночной».

Игра символикой чета и нечета и позднее занимала поэтов, хорошо известных Хлебникову, например Верлена, писавшего в своем наставлении стихотворцу:

В пушкинских «Подражаниях Корану», которые, при внимании Хлебникова и к Пушкину, и к Востоку, и к Корану, он должен был хорошо знать, есть клятва: «Клянусь четой и нечетой». В «Коране» в том месте, которое перелагал Пушкин, речь идет о противоположении парных явлений и единичных.

У самого Хлебникова противоположение чета нечету появляется и в многочисленных его записях о степенях 2 и 3, и в стихах, где имеется в виду гадание по чету-нечету:

Его манила древняя поэзия чисел, скрытые в них образы, их магия.

Хлебников писал о себе, перефразируя известное место из «Слова о полку Игореве» о Бояне, который растекается «мысию» (скорее белкой — «мышью», чем «мыслью», хотя возможны оба толкования) по древу:

Иначе говоря, числа давали ему возможность приблизиться к сути и очень больших вещей (море, божество), и малых (стебель травы). «Дерево» — образ, постоянно у Хлебникова возникающий в связи с числами: «Если существует один кусок жизни числа, одна ветка, то существует и все дерево чисел».

В одной из поздних записей Хлебникова замечено: «Пьянею числами». Он все больше погружался в мир чисел, его заманивший.

Кроме умения обращаться с числами, опирающегося на интуитивное знание их свойств, у Хлебникова несомненно была и великолепная память на числа, в том числе и очень большие, и на целые длинные последовательности больших чисел, которые он в своих записях воспроизводил по памяти, лишь изредка ошибаясь. Если первая из этих черт проясняется при сравнении с такими «числярами» древнего склада, как Рамануджан, то вторая позволяет сблизить его с известными представителями так называемой «мнемотехники» — искусства запоминания. Одним из самых популярных среди них в 30-е годы был С. В. Шерешевский — выдающийся по многим своим способностям «числяра» человек, подробно изученный нашими психологами. Знаменитый нейропсихолог А. Р. Лурия посвятил его описанию необычайно интересную брошюру, озаглавленную «Маленькая книжка о большой памяти». Лурия входил в начале 30-х годов в небольшой кружок, участники которого пытались проникнуть в архаические слои психики человека. В кружке участвовали также великий психолог Л. С. Выготский, кинорежиссер, художник и теоретик искусства С. М. Эйзенштейн, лингвист и историк литературы и культуры Н. Я. Марр. Я слышал об этих встречах и от самого Лурия. Занимаясь в архиве Эйзенштейна, я обнаружил в его бумагах заметки, относящиеся к разбору психологических особенностей личности Шерешевского; некоторые наблюдения над ним вошли и в посмертно изданные лекции Эйзенштейна. Шерешевский изумлял аудиторию умением воспроизвести любую случайную последовательность очень больших чисел, с которой его познакомили один раз, в том числе и весьма задолго (иногда и за десятилетие) до этого сеанса. Шерешевский объяснял, что с каждым числом у него связаны совершенно конкретные образы (цветовые, осязательные и т. п.). Последовательность же чисел он запоминает в виде картинки, где каждому числу отведено его место. Из произведений Хлебникова можно извлечь свидетельства того, что его восприятие чисел (а следовательно, и способность их запоминания) было близко к тому, что подробно описано у Шерешевского: опять-таки разительные аналогии можно найти и в истории индийской математики, где в самой терминологии, обозначающей разные переменные, обнаруживаются ассоциации с цветовыми восприятиями: у каждой переменной — свой цвет. То, что в восприятии Хлебникова числа получали и вкусовые (3 — горькое, 11 — сладкое), и другие эмоционально сильно воздействующие свойства, видно из его стихов. На протяжении многих лет Хлебников думал, что исторические циклы определяются числом 365 ± 48. В «Детях выдры» (во включенной в эту «сверхповесть» поэме «Путешествие на пароходе») эта мысль была выражена так:

Этот же зрительный образ «зубастого» числа 365 присутствует и в строке в стихотворении «Числа»:

Хлебников представлял 365 в виде «изящного нисходящего ряда»: 3 5 + 3 4 + 3 3 + 3 2 + 3 1 + 3 0 + 1 = 243 + 81 + 27 + 9 + 3 + 1 + 1 = 365. Внешний вид этого ряда и подсказал сравнение с зубами, открывающимися при смехе. В «Досках судьбы» Хлебников передает зрительный образ этого ряда, которым он представляет число года, посредством ассоциации с татарской башней: «Год напоминает башню Сюмбеки, храмы и объемы Востока, где в высоту уходят коробка над коробкой прямоугольные слабеющие надстройки, кончаясь иглой со змеем Зилантом или чем-нибудь…» В другом месте он говорит о «зубчатых башнях», о «городе троек со своими башнями и колокольнями». Образ зубов времени (на этот раз конских зубов) возникает и в начале стихотворения: