Дмитрий Токарев - Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Ощущение полного развала, — записывает Хармс в 1937 году. — Тело дряблое, живот торчит. Желудок расстроен, голос хриплый. Страшная рассеянность и неврастения. Ничего меня не интересует, мыслей никаких нет, либо если и промелькнет какая-нибудь мысль, то вялая, грязная или трусливая.

Мне кажется, что попытка объяснить это состояние лишь незавидным материальным положением писателя, лишенного в это страшное время возможности публиковаться, малопродуктивна. Разумеется, нельзя отрицать, что Хармс оказался во второй половине тридцатых годов в чрезвычайно тяжелой ситуации, но следует также иметь в виду, что страдания от нищеты усугубляются тем, что сам Хармс называет «импотенцией во всех смыслах» ( Дневники, 497), в том числе и в первую очередь в смысле сексуальном. «Я погрязаю в нищете и в разврате», — пишет Хармс в том же, 1937 году ( Дневники, 497), хотя, по правде говоря, под развратом надо, по-видимому, понимать не жизнь, полную излишеств, а лишь стремление к такой жизни. Повседневное же существование оборачивается полным бессилием.

Но какое сумасшедшее упорство есть во мне в направлении к пороку, — восклицает Хармс 18 июня 1937 года. — Я высиживаю часами изо дня в день, чтобы добиться своего, и не добиваюсь, но все же высиживаю. Вот что значит искренний интерес! Довольно кривляний: у меня нет ни к чему интереса, только к этому.

Данный отрывок не оставляет сомнений: Хармс пытается волевым усилием побороть половое бессилие, овладевшее им, и восстановить утраченную маскулинность.

Похожая дневниковая запись, относящаяся на этот раз к апрелю 1937 года, открывает нам еще одну сторону хармсовского сексуального поведения, а именно эксгибиционизм, к которому он был склонен: «По утрам сидел голый. Лишен приятных сил. Досадно, ибо А», — отмечает писатель ( Дневники, 497). В другой записи вещи называются своими именами:

Это очень плохо. Так продолжать нельзя. Я I, а не пишу. Это развратная рассеянность. Воздержись, не истощай себя. Строго воздержись. Тебе мешают окна напротив. Это эксгибиционизм. Эксгибиционизм. Это мания Большого Уда. Зачем так дамы скучны и нелюбопытны? [66]

По словам Фрейда, навязчивость эксгибиционизма зависит от кастрационного комплекса, благодаря которому «при эксгибиционизме постоянно подчеркивается цельность собственных (мужских) гениталий и повторяется детское удовлетворение по поводу отсутствия такого органа у женских гениталий» [67]. То, что эксгибиционизм принимает у Хармса именно вид навязчивого комплекса, доказывают две записи, датируемые мартом 1938 года:

Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и еще кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески,

— такова первая из них. Во второй тот же мотив принимает форму вопроса:

Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своем виде непозволительнее показаться перед людьми?

Очевидно, что ответ на данный вопрос не вызывает у Хармса сомнений; по сути, он был дан еще раньше, в том тексте, где Хармс говорит о своем рождении в камышах:

Рак подплыл ко мне и спросил: «Надо ли стесняться своего голого тела? Ты человек и ответь нам». «Я человек и отвечу вам: не надо стесняться своего голого тела».

Любопытно, что если мужчина у Хармса нуждается в обнажении своего тела для подтверждения своей потенции (это мания Большого Уда, как ее называет Хармс), то женщина, обнажаясь, лишь победительно демонстрирует атакующую сексуальность, которая ей изначально присуща. Не случайно в «Неожиданной попойке» именно женщина, представая в обнаженном виде перед мужчинами, берет на себя инициативу в сексуальном общении; точно так же и в незавершенной комедии «Фома Бобров и его супруга» (1933) жена Боброва ходит совершенно голой по дому и постоянно находится в состоянии возбуждения. Однако ни в том ни в другом случае призыв женщины фактически не находит ответа со стороны мужчины, ее сексуальность полностью вытесняет мужскую: в первом тексте эротическая сцена заканчивается банальной попойкой, а второй текст Хармс просто бросает не закончив, как будто устрашенный агрессивностью женской сексуальности [68]. Похоже, что он, подобно герою «Первой любви», боится быть изнасилованным:

Я думал, что проведу хорошую ночь, несмотря на странную обстановку, — жалуется тот, — но нет, ночь оказалась исключительно беспокойная. Наутро я проснулся совершенно разбитый, одежда измята, простыни тоже, а рядом Анна, разумеется, голышом. Видно, она здорово поусердствовала! Я все держал сотейник за ушко. Заглянул внутрь. Ничего. Глянул на свой член. Если бы он мог говорить! Но хватит об этом. То была моя ночь любви [69].

Беккетовский герой переживает из-за того, что его член еще способен к совокуплению; Хармс жалуется на его бессилие. Очень важно, что жалобы Хармса относятся к тому тяжелому для него периоду, когда он обращается к прозе. Вряд ли речь здесь может идти о простом совпадении; напротив, импотенция сексуальная неразрывно связана с импотенцией творческой, причем под последней Хармс понимает именно неспособность писать стихи, а не прозу. Женщина не только подавляет мужскую сексуальность, но и отвлекает мужчину от поэтического творчества, подчеркну, поэтического, поскольку именно поэзия противостоит, по Хармсу, затягивающему влиянию фемининности, в то время как проза свидетельствует о неспособности одержать над нею окончательную победу. Парадоксально, но мотив разрушительного для творчества влияния женщины получил свое наиболее яркое выражение именно в поэтическом произведении:

Неудивительно, что стихотворение обрывается, как только поэт уступает настояниям женщины. Пять лет отделяют это произведение от стихотворения «Жене», написанного, по-видимому, в 1930 году и очень близкого ему по тематике. Характерно его начало: отвечая на ласки жены (на этот раз речь идет о первой жене, Эстер Русаковой), поэт окончательно забывает о творчестве:

Дальше следует описание полового акта, причем именно в той его разновидности, которую обычно относят к перверсиям. Возвращение к сочинительству кладет конец эротической сцене: