Дмитрий Токарев - Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Их живопись — это анализ состояния утраты, анализ, который у одного осуществляется с помощью того, что находится вовне, с помощью света и пустоты, а у другого — с помощью того, что находится внутри, с помощью темноты, полноты, фосфоресценции.

Один находит выход в отказе от веса, от плотности, от твердости, в устранении всего, что портит пространство, останавливает свет, в поглощении того, что находится вовне, на условиях, которые само оно и предъявляет. Другой погружается в неизбывные массы отброшенного, заключенного в себя самого бытия, от которого не остается следов, бытия циклопического, лишенного воздуха, освещаемого короткими, прорезающими черноту вспышками.

Беккету, естественно, более близок второй вариант. Действительно, Герардус ван Вельде не видит объекта изображения, поскольку тот является таким, как он есть; но это значит, что, не видя его, он все равно знает, что этот невидимый объект находится где-то вне его, ему внеположен. Он изображает отсутствие объекта как способ существования этого объекта. Брам ван Вельде, напротив, не видит объекта изображения, поскольку его взгляд не направлен ни на присутствующий, ни на отсутствующий объект. Его глаз является собственным препятствием, то есть видит только самого себя. Поэтому Брам ван Вельде изображает отсутствие объекта как его отсутствие, и ничего более. При этом, как говорит Беккет, он не осознает, что то, что он изображает, является отсутствием объекта: он творит в неведении, без сил. В живописи Брам ван Вельде делает то, что Беккет пытался сделать в литературе: создать новое искусство, «предпочитающее выражение того, что выражать нечего, выражать нечем, выражать не из чего, нет силы выражать, нет желания выражать, и при этом есть необходимость выражать» [392]. Если цель художника — изобразить то, что препятствует изображению: отсутствие этого изображения, то цель писателя — облечь в слова то, что препятствует вербализации: отсутствие этих слов, то есть молчание.

Хармс, в одном из своих теоретико-поэтических текстов, также говорит о «теле без органов», не способном слышать, видеть, говорить и даже дышать. Речь идет о трактате «Сабля», в котором Хармс описывает процесс порождения поэтической речи; поэтическая «работа» начинается, по его мнению, с «отыскания своего качества», или «оружия», с помощью которого поэт будет «регистрировать» мир. Вот какое определение качеству дает Хармс:

Вспомним, что из всех способов самоубийства господина Эндона больше всего привлекала остановка дыхания, апноэ, что свидетельствует о знакомстве Беккета с некоторыми йогическими практиками. Остановку дыхания практикует и другой любимый герой писателя, господин Нотт, которому удавалось проводить достаточно долгое время в состоянии полной отрешенности от внешнего мира. Достигалось это за счет одновременного перекрывания всех каналов восприятия.

Мирча Элиаде, посвятивший свое исследование технике йоги, дает следующее описание того состояния, когда эго не только освобождается от физиологических нужд, но и выпадает из потока психической жизни:

<���…> если прежде ментальная энергия определялась кармическим законом и поддерживалась силой невежества, затемняя горизонт сознания, то теперь она сходит с личной орбиты, по которой она двигалась ( асмита, личность), и, предоставленная сама себе, возвращается в пракрти, первичное лоно. Освобождение человека означает освобождение фрагмента материи, который вновь растворяется в изначальном единстве первобытия. Благодаря технике йоги, «круг психической материи» размыкается. Таким образом, можно сказать, что йог непосредственно участвует в приведении материи к состоянию покоя, в уничтожении по крайней мере одного фрагмента Космоса [393].

Хармс, однако, не намерен окончательно отказаться от богатства природного мира ради покоя нирваны; устранение всех чувств и погружение в не-я есть лишь этап на пути очищения мира и слова. Чтобы освободиться от пут причинности, необходимо закрыть глаза, вывести мир за скобки, но затем, для того чтобы вновь обрести утраченную при грехопадении свежесть и непосредственность восприятия действительности, глаза нужно снова открыть. В уже неоднократно мною цитированном письме к Клавдии Пугачевой Хармс восклицает:

Я думал о том, как прекрасно все первое! Как прекрасна первая реальность! Прекрасно солнце, и трава, и камень, и вода, и птица, и жук, и муха, и человек. Но так же прекрасны и рюмка, и ножик, и ключ, и гребешок. Но если я ослеп, оглох и потерял все свои чувства, то как я могу знать все это прекрасное? Все исчезло, и нет для меня ничего. Но вот я получил осязание, и сразу почти весь мир появился вновь. Я приобрел слух, и мир стал значительно лучше. Я приобрел все следующие чувства, и мир стал еще больше и лучше. Мир стал существовать, как только я впустил его в себя. Пусть он еще в беспорядке, но все же он существует! [394]

Объекты первой реальности — объекты «чистые», их материальность не имеет ничего общего с грубой вещественностью объектов второй реальности, еще не подвергшихся очищению. Увидеть их можно только «голыми глазами», как говорят авторы декларации «ОБЭРИУ».

Мотив «голых глаз» должен быть включен в общий контекст, связанный с важным для чинарей мотивом обнаженности как необходимого условия освобождения от запутанного в тину «переживаний» и «эмоций» мира. В восьмом пункте «Сабли» Хармс говорит о том, что саблей был вооружен Козьма Прутков, и тут же вспоминает о его сне: голом генерале в эполетах. Впервые эполеты возникают еще в четвертом пункте трактата, причем надевает их Хармс на себя, чтобы обозначить границы собственного тела.

Тут мы стоим и говорим: Вот я вытянул одну руку вперед прямо перед собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне меня, то уж не я. Теперь, когда мы стали совсем обособленными, почистим наши грани, чтобы лучше видать было, где начинаемся уже не мы. Почистим нижний пункт — сапоги, верхний пункт — затылок — обозначим шапочкой; на руки наденем блестящие манжеты, а на плечи эполеты. Вот теперь уже сразу видать, где кончились мы и началось все остальное.

По мнению Михаила Ямпольского, все эти предметы входят в образ тела, подчеркивая «двусмысленность телесных границ» ( Ямпольский , 180). С другой стороны, стоит отметить, что и сапоги, и шапочка, и манжеты, и эполеты надеты на голое тело; кроме них, на Хармсе ничего нет. Хармс похож на голого квартуполномоченного из текста «Трактат более или менее по конспекту Эмерсена», который увешал себя кольцами и браслетами, шарами и целлулоидными ящерицами, то есть автономными, не связанными друг с другом, а потому «совершенными» предметами. И квартуполномоченный и сам Хармс существуют отдельно от мира; подобно единице, они стоят «в стороне» от него, выключены из причинно-следственных связей бытия. Хармс надевает на себя сапоги, шапочку, манжеты и эполеты совсем не для того, чтобы поставить под сомнение автономность своего существования, иначе зачем бы он так настаивал на своей обособленности от него? На самом деле, все эти предметы одежды создают как бы некий контур вокруг поэта, превращая его тело в «совершенный», замкнутый на себе, алогический предмет; он надевает их для того, чтобы не допустить растворения своего тела в общей массе мира.