Вячеслав Маркин - Кропоткин

— А хоть бы и триста, — отвечал Кропоткин. — Дело ведь совсем не в сроках достижения идеала, а в тенденции, в постепенном, быть может, медленном, но неуклонном его приближении. Революция значительно ускоряет движение…

Однажды его камеру посетил брат царя великий князь Николай Николаевич, с которым Кропоткин был знаком еще в ту пору, когда служил при дворе.

— Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, мог быть замешан в таких делах и сидишь теперь в этом ужасном каземате? Как ты мог иметь что-нибудь общее с… мужиками и разночинцами?

— У каждого свои убеждения.

— Так твои убеждения в том, что надо заводить революцию? Не в Сибири ли, от декабристов, ты набрался таких взглядов?

Мелькнула было мысль — не рассказать ли монаршему посланцу всю правду о бедственном и бесправном положении народа, разорении страны и произволе властей? Ведь его явно хотят склонить к откровенной исповеди наподобие той, которую написал Николаю I Бакунин. Она не привела к освобождению дважды приговоренного к смерти революционера, но следующий царь Александр II заменил заточение «вечной ссылкой» в Сибирь, из которой Бакунину довольно быстро удалось вырваться.

Но склонить Кропоткина к откровенности брату императора не удалось. На пятнадцатый месяц заключения одиночество, которому, казалось, не будет конца, внезапно нарушилось: в соседних камерах появились жильцы. Арестов стало больше, и пустовавший Трубецкой бастион стал заселяться новыми заключенными. Им овладело глубокое волнение, когда однажды он явственно расслышал, когда открыли дверь в соседней камере, прежде пустой, женский голос. У него появилась соседка. Она первая с помощью стуковой азбуки, придуманной декабристом Бестужевым, задала ему вопрос: «Кто вы?» — и сама ответила на него коротко: «Платонова». Увидели они друг друга через несколько лет, в Цюрихе — Платонова (если это была ее настоящая фамилия) возвращалась тогда в Россию с сопровождавшим ее кавказцем. О дальнейшей ее судьбе ничего не известно.

Вскоре в Трубецком бастионе у Кропоткина появились еще два соседа. В камере слева поселили хорошо ему знакомого Анатолия Сердюкова, а внизу — вчерашнего крестьянина, ставшего рабочим, одного из тех, кто слушал пропагандистские речи «чайковцев». Психика его была уже надломлена двухлетним заключением в какой-то другой тюрьме, и перестукивавшиеся с ним «чайковцы» вынуждены были стать свидетелями полного разрушения разума этого человека. В конце концов его увезли в дом умалишенных. Сердюков был более сильным человеком, но и он, выйдя на свободу после того, как его оправдал суд, застрелился. Такая судьба постигла многих из привлеченных к «процессу 193-х». Самодержавная власть безжалостно расправлялась с теми, кто посмел даже подумать о возможности ее смены.

В конце второй зимы у Кропоткина появились первые определенные признаки цинги. «Совсем как на арктической зимовке», — вспомнил он про свой проект северной экспедиции. С каждым днем болезнь прогрессировала. Его перевели из каземата Петропавловской крепости в только что построенный по новейшим правилам тюремной архитектуры Дом предварительного заключения. Здесь условия были получше. Перестукиваться с другими заключенными можно было целыми днями. Одному своему молодому соседу Кропоткин «простучал» за неделю всю историю Парижской коммуны. Но здоровье его продолжало ухудшаться. После ледяного каземата крепости он оказался в тесной и душной камере, где о семиверстных «походах» уже не могло быть и речи. Кровоточили десны, выпадали зубы, желудок отказывался переваривать пищу, хоть и получено было разрешение на доставку еды из дома. В какой-то мере его поддерживала только работа, постоянная мысль о том, что необходимо закончить труд, который никто, кроме него, в России не сделает.

На первой странице рукописи черными чернилами выведено: «Исследования о ледниковом периоде». Литературы о льдах накопилось уже немало, но современному исследователю требовалось отрешиться от устаревших, недосказанных, а зачастую и явно нелепых представлений. Кропоткин решил провести тщательный анализ научных заблуждений, и это стало его серьезным вкладом в тогда еще не существовавшую «науку о науке», которая теперь известна как «науковедение». Как случилось, спрашивает он, что «догадка, не основанная на фактах, противоречившая десяткам сделанных уже наблюдений, была принята на веру»? И отвечает: «Причина — косность мышления, нежелание отказаться от привычного…»

А между тем еще в 1820-х годах швейцарцы Игнац Венец и Жан Шарпантье утверждали, что в Альпах и Скандинавии ледники в прошлом выходили из своих долин на равнину. Эта гипотеза была сразу же объявлена странной, сумасбродной. Но время шло, появлялись новые ее сторонники, не признанные до поры — Агассис, Чемберс, Гюйо. Уже нельзя было не считаться с большой массой фактов, добытых ими. Вера в гипотезу плавающих льдин была расшатана трудами целой фаланги талантливых и смелых физико-географов и геологов, но даже Лайелю [61] Чарлз Лайель (1767–1875) — английский геолог, в противовес учению о катастрофизме Жоржа Кювье развивал идеи медленного, постепенного изменения земной поверхности под влиянием геологических процессов. Положил начало современной классификации горных пород. От своих ошибочных представлений о разносе валунов и других ледниковых отложений по поверхности моря он отказался в своей последней книге «Происхождение человека», признав справедливость теории ледникового периода. потребовалось 17 лет для того, чтобы поколебаться в своей вере! А вообще ледниковой гипотезе пришлось ждать своего триумфа около полувека.

В предисловии обоснована авторская методика исследований: «Как ни ценны сами по себе многие факты, приводящиеся в геологических монографиях в подтверждение ледниковой гипотезы, но, взятые единично, они утрачивают большую часть своей доказательности… Десятки мелких особенностей, не важные сами по себе, но постоянно встречаемые совместно, связанные между собою общей причинною связью… взаимно поддерживают друг друга и сообща составляют уже такую тесно переплетающуюся сеть, что ни одна ее петля не может быть порвана, не нарушая целости остальных». Научный метод Кропоткина выражается формулой: «От более простого — к более сложному, от первоначального — к производному». Не спеша, обстоятельно рассказано в книге о путешествиях по Финляндии, даны меткие характеристики ландшафтов и геологических объектов. Одновременно автор излагает свои научные взгляды, подробно рассказывает о спорах, которые вел, например, с академиком Г. П. Гельмерсеном в Выборге по поводу «бараньих лбов», валунов и моренных отложений, подтверждая точку зрения данными по обширной «ледниковой литературе».