Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— Потерять свободу? Только потому, что мой братец Арнольд…

— Тем самым вы сразу восстановили бы баланс в семье, — сказал я.

— Для вас нет ничего святого, — бросил Сильвер. — К сожалению.

— Есть, — возразил я. — К сожалению.

— Стойте! Эта охотница за наследством возвращается! — прошептал Александр. — Тише! У нее слух как у воровки.

Крышка подвального люка открылась. Первым вылез Арнольд, уже раздобревший от семейной жизни и от кулинарных искусств своей шиксы. Каролина выбралась следом, заливаясь счастливым смехом.

— Вы только взгляните, что я там нашла, Александр! — затараторила она. — Распятие из слоновой кости! Я ведь могу его взять, правда? Для вас ведь Иисус ничего не значит, верно? Вы его даже казнили! Смешно, что вы им еще и торгуете. Арнольд не против, что я его беру, ты ведь тоже, правда?

Александр снова чуть не задохнулся. Он выдавил из себя что-то невразумительное насчет искусства и свободы и вынужден был стерпеть от Каролины еще и поцелуй.

— Приходи сегодня ужинать! — пригласила она. — Сегодня у нас даже будет — как же это называется? — ах да, кошерное! На закуску рубленая куриная печенка с жареным луком.

Она просияла всеми своими зубами. Казалось, еще немного — и Александра хватит удар.

— У нас с господином Зоммером сегодня дело, — выдавил он наконец.

— А перенести никак нельзя? — кокетливо спросила она, стрельнув в меня глазками.

— Сложно, — ответил я, перехватив взгляд Александра, отчаянно моливший о помощи. — У нас в Гарлеме важная встреча. С выдающимся коллекционером.

— В Гарлеме? В этом негритянском квартале? Как интересно! Случайно не в танц-клубе «Савой»?

— Нет. Он миссионер с четырьмя детьми. Очень нудный, но очень богатый. Глава администрации района Гарлем-Юг.

— А что он собирает? — не унималась Каролина. — Негритянскую скульптуру?

— Совсем нет. Венецианские зеркала.

Каролина опять разразилась переливчатым смехом:

— Ну до чего странно! Чего только не бывает на свете! Пойдем, дорогой! — По-хозяйски уцепившись за Арнольда, она послала Александру воздушный поцелуй. — Вы оба такие странные! — щебетала она. — Такие серьезные! Но очень милые и странные!

Я смотрел ей вслед. Словечко «странные» в сочетании со смешком нечаянно разбудило мою память. Оно напомнило мне одного врача в концлагере, заключенные прозвали его Хохотунчиком. Этот всех больных тоже считал странными и, заливаясь хохотом, до тех пор стегал их кнутом, покуда те сами не заявляли, что совершенно здоровы. Такое вот медицинское обследование практиковал он.

— Что с вами? — теребил меня Александр Сильвер. — На вас лица нет. Значит, вас тоже тошнит от этой неистребимой бестии? Вот как, скажите, с ней бороться? Она кидается на тебя со смехом, поцелуями и объятиями, невзирая ни на что. Арнольд конченый человек, вы не находите?

— Он выглядит при этом вполне довольным.

— Со смехом можно и в ад въехать.

— Наберитесь терпения, господин Сильвер. Развод в Америке — штука очень простая и совсем не катастрофа. На худой конец, Арнольд всего лишь обогатится новым жизненным опытом.

Сильвер посмотрел на меня.

— Вы бессердечный, — заявил он.

Я не стал возражать. Смешно возражать на такое.

— Вы и правда надумали снова пойти в адвокаты? — спросил я.

Александр ответил каким-то нервным жестом.

— Снимите объявление о распродаже, — посоветовал я. — Все равно никто не придет. К тому же зачем продавать себе в убыток?

— Себе в убыток? И не подумаю! — встрепенулся Сильвер. — Распродажа вовсе не значит ниже себестоимости! Распродажа — это просто распродажа. Разумеется, мы не прочь кое-что на ней заработать.

— Тогда ладно. Это правильная мысль. Оставляйте объявление в витрине и спокойно ждите развода вашего Арнольда. В конце концов, вы оба адвокаты.

— Развод денег стоит. Выброшенных денег.

— Всякий опыт чего-то стоит. И пока это только деньги, ничего страшного.

— А душа!

Я глянул в озабоченное и добродушное лицо безутешного еврейского псевдонациста. Он напомнил мне старого еврея, которого Хохотунчик в концлагере регулярно избивал во время обследования. У старика было очень больное сердце, и Хохотунчик, стегая его кнутом, объяснял, что лагерный кошт для сердечников как раз то, что нужно: ничего жирного, ничего мясного и много работы на свежем воздухе. От одного из особенно сильных ударов старик молча рухнул и больше уже не встал.

— Вы мне, конечно, не поверите, господин Сильвер, — сказал я. — Но при всех ваших горестях вы чертовски счастливый человек.

Я зашел к Роберту Хиршу. Он как раз закрывал свой магазин.

— Пойдем поужинаем, — предложил он. — Под открытым небом в Нью-Йорке нигде не поешь, зато здесь первоклассные рыбные рестораны.

— Можно посидеть и на улице, — сказал я. — На узенькой терраске отеля «Сент-Мориц».

Хирш пренебрежительно отмахнулся:

— Разве там поужинаешь? Одни только пирожные и кофе для ностальгирующих эмигрантов. И крепкое спиртное, чтобы залить тоску по бесчисленным открытым ресторанчикам и кафе Парижа.

— А также по гестапо и французской полиции.

— Гестапо там больше нет. От этой чумы город избавили. А тоска по Парижу осталась. Даже странно, в Париже эмигранты тосковали по Германии, в Нью-Йорке тоскуют по Парижу, одна тоска наслаивается на другую. Интересно, каким будет следующий слой?

— Но есть эмигранты, которые вообще не знают ностальгии, — ни той, ни другой.

— Суперамериканцы и утомленные граждане мира. Да их тоже гложет ностальгия, просто она у них изжитая из сознания, невротическая и поэтому безымянная. — Хирш засмеялся. — Мир начал снова открываться. Париж свободен, да и Франция почти вся свободна, как и Бельгия, via Dolorosa снова открыта. Брюссель освободили. Голландия снова дышит. Уже можно опять тосковать по Европе.

— А Брюссель? — переспросил я.

— Неужели ты не знал? — не поверил Хирш. — Я еще вчера в газете прочитал подробный репортаж о том, как его освобождали. Я сохранил ее для тебя. Да вон она.

Он шагнул в темноту магазина и протянул мне газету.

— Потом прочтешь, — сказал он. — А сейчас мы с тобой отправимся ужинать. В «Морского короля».

— Это к омарам, распятым за клешни?

Роберт кивнул:

— К омарам, прикованным в витринах ко льду в ожидании смерти в кипятке. Помнишь, как мы в первый раз туда ходили?

— Еще бы не помнить! Улицы казались мне вымощенными золотом и надеждами.

— А теперь?

— И так же и иначе. Я ничего не забыл.

Хирш посмотрел на меня:

— Это большая редкость. Память — самый подлый предатель на свете. Ты счастливый человек, Людвиг.

— Сегодня я то же самое говорил кое-кому другому. Он меня за это чуть не прибил. Видно, человек и впрямь никогда не ведает своего счастья.