Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

Я услышал, как Купер, тяжело дыша, поднимается по лестнице. Его лицо сияло, если о нем вообще так можно было сказать. Должно быть, он успел продать по телефону несколько десятков тысяч бомб или гранат. Купер раскраснелся, как помидор. Смерть настраивала его на веселый лад, к тому же и мораль была на его стороне.

— Ну что, нашли место? — спросил он.

— Вот здесь, — сказал я. — На террасе. Танцовщица над Нью-Йорком! Но солнце вскоре разрушит пастель.

— Это было бы безумием! — вскрикнул Купер. — Тридцать тысяч долларов!

— И даже более того, — возразил я. — Это произведение искусства. Но можно повесить в салоне, который рядом, на той стороне, где не бывает солнца. Над двумя голубыми бронзовыми вазами эпохи Хань.

— Вы что, и в китайском старье разбираетесь? — оживился Купер. — Сколько, по-вашему, они стоят?

— Вы хотите их продать?

— Да нет, конечно. Я купил их только два года назад. Отдал пятьсот долларов за обе. Переплатил?

— Считайте, что задаром, — с горечью сказал я.

Купер расхохотался:

— А вон те терракотовые штучки? Сколько они стоят?

— Танцовщицы эпохи Тан? Наверное, долларов по триста за каждую, — нехотя объяснил я.

— Я отдал за них сотню!

Физиономия Купера сияла. Он был из тех типов, кому выгодные дельца доставляют чувственное наслаждение.

— Так куда мы повесим Дега? — спросил я. У меня пропала охота и дальше тешить этого оружейного спекулянта. Но Купер был ненасытен.

— А вот этот ковер сколько стоит? — жадно допытывался он.

Это был армянский ковер с драконами, семнадцатый век. Зоммер, мой крестный, был бы от него в восторге.

— Ковры очень упали в цене, — сказал я. — С тех пор как в квартирах появились напольные покрытия, никто больше их не хочет покупать.

— Как? Да я за него двенадцать тысяч долларов выложил. Он что же, больше не стоит этих денег?

— Боюсь, что нет, — мстительно подтвердил я.

— Тогда сколько? Ведь цены-то на все поднялись!

— На картины поднялись, а на ковры упали. Это все из-за войны. Появился другой покупатель. Многие старые коллекционеры вынуждены все распродавать, а новое поколение предпочитает совсем другую культуру. Для них лучше Ренуары на стенах, нежели потертые, старинные ковры на полу, которые к тому же будет топтать любой посетитель. Сейчас мало осталось по-настоящему тонких коллекционеров старой школы вроде вас, господин Купер, — я проникновенно посмотрел ему прямо в глаза, — которые еще ценят такие великолепные ковры.

— Сколько он все-таки стоит?

— Ну, может, половину. Сегодня, правда, покупают разве что небольшие молитвенные коврики, а такие крупные шедевры — нет.

— Проклятье! — Купер в раздражении встал. — Хорошо, повесьте Дега там, где вы сказали. Только стену не повредите!

— Дырочки не будет. У нас специальные крепежи.

Купер удалился, размышляя над понесенными убытками. Я быстро повесил Дега. Зелено-голубая танцовщица парила теперь над двумя почти голубыми вазами эпохи Хань, и все трое отбрасывали друг на друга отсвет бархатной патины. Я бережно погладил обе китайские вазы и тотчас почувствовал их нежное и сдержанное тепло.

— Приветствую вас, бедные, всем чужие эмигрантки, — сказал я, — заброшенные в это роскошное логово спекулянта оружием и культурного варвара! Вы дарите мне странное чувство родного дома вне родины, того дома, где совершенство заменяет человеку любую географию, искусство — патриотизм, а война забывается в то счастливое мгновение, когда узнаешь, что племени не знающих покоя, недолговечных, убивающих друг друга скитальцев по земному шару иногда удавалось нечто наполненное иллюзией вечности и кристаллизирующееся в чистую красоту, будь то бронза, мрамор, пастели или слова, даже если их самым поразительным образом встречаешь в доме торговца смертью. И тебе, хрупкая танцовщица, тоже не стоит роптать на свою эмигрантскую судьбу. Все могло быть гораздо хуже. Твой нынешний владелец вполне мог бы окружить тебя цепью из ручных гранат и поставить между пулеметами и огнеметами! Было бы, кстати, весьма стильно, если бы он это проделал. Но тебя спасла его алчность. Так что пребывай и дальше в мечтах, прекрасная незнакомка, в компании двух терракотовых танцовщиц эпохи Тан, лет сто назад украденных в Пекине из могилы мандарина какими-нибудь гробокопателями и теперь заброшенных сюда, как и все мы, в эту чуждую для нас жизнь.

— Что вы там все время бормочете?

За спиной у меня стояла служанка. Я совсем забыл о ней. Видно, Купер послал ее проследить, как бы я чего не украл или не разбил.

— Заклинания, — ответил я. — Магические заклинания.

— Вам что, плохо?

— Нет, — сказал я. — Напротив. Мне очень хорошо. А вы, между прочим, похожи на эту очаровательную танцовщицу. — Я кивнул на картину.

— На эту жирную корову? — возмутилась она. — Да я бы тут же на несколько месяцев на диету села! Ничего, кроме обезжиренного творога и салата!

Перед похоронным бюром Эшеров красовались два лавровых дерева, кроны которых были острижены в форме шаров. Я что-то напутал со временем и пришел на час раньше. Внутри звучала органная музыка, в искусственном воздухе стоял запах свечей и дезинфицирующих средств. В зале царил полумрак, свет едва проникал в помещение через два оконных витража, а поскольку я вошел с освещенной солнцем улицы, то поначалу вообще не мог ничего различить. Я только услышал незнакомый голос и удивился, что это был не Липшютц. Липшютц обычно произносил над всеми умершими эмигрантами надгробные речи. Он начал произносить их еще во Франции — там, правда, тайком и торопливо, чтобы не привлекать внимания полиции. Зато здесь, в Америке, он смог развернуться во всю свою мощь: никто не ждал его у ворот кладбища или на выходе из ритуального зала с предложением предъявить паспорт. Хирш объяснил мне, что, оказавшись здесь, в Америке, Липшютц стал считать эти напутствия умершим эмигрантам своим священным долгом. Раньше он был адвокатом и очень страдал от того, что не может больше выступать на процессах; потому и переключился на надгробные речи.

Постепенно я сообразил, что я попал на чужие похороны. Гроб был слишком дорогой, к тому же я стал понемногу различать присутствующих и заметил, что никого из них не знаю. Тогда я потихоньку выскользнул наружу. Там я тут же наткнулся на Танненбаума-Смита. Оказалось, Джесси от волнения и ему назвала неправильное время.

— У Теллера были родственники? — спросил он.

— Думаю, что нет. А вы разве его не знали?

Танненбаум покачал головой. Мы постояли немного под палящим солнцем. Тут из похоронного бюро стали выходить люди с тех похорон, на которые я угодил по ошибке. Они щурились на свету и торопливо расходились кто куда.