Майкл Брукс - Тринадцать вещей, в которых нет ни малейшего смысла

Во всяком случае, останавливаться на достигнутом она не собирается. Третий вывод — для Бхаратан, по-видимому, важнейший из всех — взятый ее кладограммой «химический след». Так ведь окажется, того и гляди, что разведения-сотрясения — а именно в них большинство гомеопатов полагает самую суть своего дела — не то что пустая трата времени, но корень профессиональных зол и бед. Если сила не в магических пассах, а в химии, значит, без толку потрясать вилами, тужась структурно запечатлеть их образ на воде; Рустум Рой и компания отдыхают.

К этой фармакопее Бхаратан вообще относится без малейшего почтения: никому не ведомо, говорит исследовательница, откуда что в ней взялось. Ганеман сперва давал пациентам растительные экстракты в чистом виде, но затем, столкнувшись с нежелательными побочными эффектами, стал разводить и взбалтывать лекарства.

«Вот чего объяснить не могу, — недоумевает Бхаратан, — как ему такое в голову пришло?» Тем самым она воскрешает давние споры… и рискует собственной репутацией. Не у музейщиков, ясное дело, а у гомеопатов.

Больше ста лет назад гомеопата Ричарда Хьюза, известного своим презрением к сверхслабым растворам, пристрастием к «проветриванию» почтеннейших традиций и мечтою срастить разошедшиеся ветви медицины, коллеги крыли последними словами; излюбленным определением было «скунс вонючий».

Правда, все гадости произносились исключительно за глаза: Хьюз редактировал и выпускал ежегодники трудов Британского гомеопатического общества, куда отбирались для печати лишь самые престижные материалы. Неудивительно, что шпынять «диссидента» в открытую не посмел никто до конца его дней. Хотя он сам первым покусился на священнейшую из коров, отрицая непогрешимость Ганемана и критикуя всякого, кто в нее слепо уверовал. Хьюз (а по его примеру многие другие британские гомеопаты) разводил свои составы в гораздо менее экстремальных пропорциях. Заповедь, будто «потенцию 3 °C» — тридцатикратно повторенное сотенное разведение — должно применять всегда и во всем, по его словам, превратила гомеопатию в ископаемую древность. Сам он составлял растворы не слабее 6С, максимум на шесть центин. А такая рецептура, надобно заметить, повышает концентрацию исходного вещества аж до одной триллионной доли.

Но то была лишь малая часть семилетних стараний Хьюза провести всеобщую ревизию тогдашней гомеопатической практики, сохранив в ее новом фундаменте только самые проверенные свидетельства. Хьюз безжалостно отклонял любые материалы об излечении растворами слабей «шестерки». Отбрасывал, зачастую не читая, сугубо клинические сообщения. Вся реально полезная литература, согласно его кредо, должна была сосредоточиться на лекарственном патогенезе (в экспериментах этого рода подопытных добровольцев, грубо говоря, «нарочно притравливают малость», чтобы как можно точней установить сакраментальные подобия между целебными средствами и болезненными симптомами). В результате его собственный opus magnum, четырехтомная энциклопедия лекарственного патогенеза, после смерти автора в 1902 году был провозглашен «трудом, не имеющим себе равных, к которому под конец двадцатого века будут обращаться еще чаще, чем в его начале». Но где там…

Работа Хьюза подрывала стену, отгородившую две медицины друг от друга. Он мечтал дожить до времени, когда «конкуренция между „гомеопатическими“ и „аллопатическими“ практиками больше не будет озлоблять врачей и расстраивать пациентов». Такое могло сходить за идеализм до тех пор, пока он не обмолвился по неосторожности о неизбежных последствиях для гомеопатии: она «моментально лишится своего статуса отдельной области медицины». По догадке автора статьи в «Британском гомеопатическом журнале» за 1985 год, этот убийственный идеал и послужил причиной посмертного остракизма. Никому ведь не хочется стать объектом даже самого «дружественного» поглощения более сильными конкурентами. За считаные годы после кончины Хьюза гомеопатия, разорвав все свои прежние научные связи, превратилась в метафизичную, а во многом и мистическую дисциплину.

Но дух Ричарда Хьюза не умирает. Его рецепты с пониженным растворением «вещественных доз» составили важную часть входных данных в матрице Вилмы Бхаратан, чей кладистический анализ нацелен на радикальную реформу гомеопатии.

История проблемы ясно показывает, что все сегодняшние барьеры между аллопатической и гомеопатической медициной — скорее пережитки прошлого, чем признаки принципиальной несовместимости. А причина стойкой «закоренелости» гомеопатии, должно быть, проста: все-таки есть нечто такое в ее правилах подобия… Победи тогда линия Хьюза — мистический туман с колдовскими пассами, центинами и сукуссиями развеялся бы за прошедший век, а здравые основы прижились бы в аллопатии. Ее фармацевты в поисках перспективных натуральных средств не пренебрегают и опытом туземных знахарей. А наработки гомеопатов зачем отвергать — лишь бы перестали морочить головы, цепляясь мертвой хваткой за священные мантры, которые еще Хьюз крестил дурацкой выдумкой.

Так пусть же Вилма Бхаратан не оставляет свои кладограммы: быть может, однажды они станут нитью Ариадны, которая выведет в большой мир все лучшее, что есть в гомеопатической медицине. Но вот жестокая ирония судьбы: под слепящими лучами «прожекторных атак» из академического стана у гомеопатии остался только один шанс сохранить честь и саму жизнь: безоговорочная готовность пасть смертью храбрых.

Последнее путешествие — и книга закончена. Я в старом английском графстве Уилтшир, наутро ждет встреча с Мартином Флейшманом, одним из химиков, чьи опыты холодного ядерного синтеза вызвали двадцать лет назад большой скандал в науке. А сейчас вечер; я лежу на вершине холма и смотрю на звезды.

Позади от меня памятник железного века, каменные зубцы и уступы древней крепости. Ее валы и рвы построены за семьсот лет до Рождества Христова. Ниже по склону — сравнительно новая деталь пейзажа: фигура лошади, вырезанная на меловом утесе, как гласит легенда, по приказу короля-объединителя Альфреда Великого. Возраст изображения в пределах тысячи ста лет, но точную дату не назовет ни один наш современник. Исторический экскурс завершает взгляд в небо: во временном промежутке от крепости до белого коня родился свет, льющийся из созвездия Ориона. Как раз те самые кванты достигли моих глаз только что; а испущены они тремя гигантскими бело-голубыми звездами, образующими Пояс Ориона, около полутора тысяч лет назад, и с тех пор странствуют по космосу. В день, когда Альфред повелел вырезать конскую фигуру в честь победы над датчанами, свету оставалось до Земли десять тысяч триллионов километров.