Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

О гибели отца Достоевского см. подробно: В. С. Нечаева, Ранний Достоевский. 1821–1849, Москва 1979, 85 и след. Травмы, дающие эдипальный характер, варьируются в широком диапазоне. Эдипальность ребенка усиливается, в частности, в случае разительного неравенства родителей, как это было в семье Герцена, чьи отец и мать были противоположны друг другу и по возрасту, и по национальной принадлежности, и по имущественному положению. В этой ситуации ребенок особенно старательно исполняет свою роль посредника между родителями и, таким образом, безраздельно отдает себя во власть Эдипова комплекса.

Ср. разбор «Двойника» как эдипального повествования: Richard J. Rosenthal, Dostoevsky’s Experiment with Projective Mechanisms and the Theft of Identity in The Double. — In: Russian Literature and Psychoanalysis, 73–75. Об эдипальности «Слабого сердца» см.: Рената Лахманн, О «Слабом сердце» Достоевского: не кроется ли ключ к тексту в самом тексте? — В кн.: Русская новелла. Проблемы теории и истории, под ред. В. М. Марковича и В. Шмида, С.-Петербург 1993, 141 и след.

И. Р. Деринг-Смирнова, И. П. Смирнов, Очерки по исторической типологии культуры, Salzburg 1982, 32 ff.

К. Леонтьев, Собр. соч., т. 5. Восток, Россия и славянство, Москва 1912, 19. Между тем русская романтическая историософия в лице Чаадаева считала Россию культурно «пустой» (т. е. местом кастрации): «…мы составляем пробел в интеллектуальном порядке. Я не перестаю удивляться этой пустоте, этой удивительной оторванности < в оригинале: „cette solitude“. — И.С.> нашего социального бытия» (П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч. и избр. письма, т. 1, Москва 1991, 97, 330–331).

К. Леонтьев, цит. соч., 386.

Н. Я. Данилевский, Россия и Европа (начало печатания труда — 1869), изд. 5-е, С.-Петербург 1894, 556. Н. Я. Данилевский предпринял этот вывод вопреки им же самим выдвинутому постулату о том, что «всечеловеческое» (как он выражался) не может воплотиться в каком-то одном «культурно-историческом типе»: «…ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития…» (там же, 115); «Какая форма растительного царства осуществляет наиполнейшим во всех отношениях образом — идею или, пожалуй, задачу растения: пальма или кипарис? дуб, лавр или розан? Очевидно, что такой формы вовсе нет…» (там же, 121). Непоследовательность Н. Я. Данилевского глубоко эдипальна. Одна из фундаментальных антиномий эдипального ребенка состоит в том, что он утверждает себя в роли носителя антропологического начала, откуда Другой оказывается для эдипального реализма либо иным, чем человеческое во всем его объеме (Н. Я. Данилевский), либо иным эгоизмом (теории «разумного эгоизма» Чернышевского, «единственного» — во — всеобщности Макса Штирнера и т. п.).

Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти тт, т. 26, Ленинград 1984, 147.

Там же, 111–112.

Там же, 122.

Michail Bakunin, Gott und der Staat und andere Schriften, hrsg. von Susanne Hillmann. Reinbek bei Hamburg 1969, 56 ff.

Знаменательно, что Прудон провозглашал собственность инструментом кастрирования: «La propriété fait l’homme eunuque…» (P.-J. Proudhon, Œuvres complètes , t. 4, Paris 1926, 227). Для эдипальной культуры, сменяющей кастрационную, собственник, как это ни парадоксально, оскоплен, ибо именно кастрационность владеет прошлым, историей. В своей контроверзе с кастрационной культурой романтизма европейский анархизм компрометировал сублимацию как таковую: для Макса Штирнера любое «высокое» понятие (родина, государство, семья и т. п.) — это «die „fixe Idee“» (Max Stirner, Der Einzige und sein Eigentum (1844–1845), Stuttgart 1972, 47 ff).

П. Кропоткин, Этика , Петербург, Москва 1922, passim.

Цит. по: Б. П. Козьмин, Из истории революционной мысли в России , Москва 1961, 249; ср. осмысление Прудоном анархического человека как монархиста наизнанку («О федеративном принципе»): «Chacun alors pourrait se dire autocrate de luimême, ce qui est l’extrême inverse de l’absolutisme monarchique» (P.-J. Proudhon, Œuvres complètes, t. 14, Paris 1959, 279).

«Общий смысл искусства» цит. по: В. С. Соловьев, Сочинения в 2-х тт, т. 2, Москва 1988, 395–396.

При этом Ницше выражал в «Рождении трагедии…» уверенность в том, что мудрость и познание природы невозможны помимо инцеста: «…wie könnte man die Natur zum Preisgeben ihrer Geheimnisse zwingen, wenn nicht dadurch, daß man ihr siegreich widerstrebt, d.h. durch das Unnatürliche? Diese Erkenntnis sehe ich in jener entsetzlichen Dreiheit der Ödipusschicksale ausgeprägt: derselbe, der das Rätsel der Natur — jener doppelgearteten Sphinx— löst, muß auch als Mörder des Vaters und Gatte der Mutter die heiligsten Naturordnungen zerbrechen» (Friedrich Nietzsche, Werke in zwei Bänden, Bd. 1, Darmstadt 1973, 48).

H. К. Михайловский, Соч., т. 4, С.-Петербург 1897, стлб. 235.

Не употребляя термина «эдипальность», И. Паперно, в сущности, сводит именно к ней жизнедеятельность Чернышевского: Irina Paperno, Chemyshevsky and the Age of Realism. A Study in the Semiotics of Behavior, Stanford, California 1988, passim.

Ср. об инцестоидности сексуальных контактов взрослых с детьми: С. Lévi-Strauss, Les structures élémentaires de la Parenté, 12.

Ср. сопоставление «Смерти Ивана Ильича» с «Царем Эдипом» в кн.: В. Н. Топоров, цит. соч., 257–258.

Только анализ, выявляющий смысл литературного текста в целом, позволяет сделать выводы о психическом облике автора. В книге А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения. (Сексуальные источники творчества Достоевского)» (Петроград 1923, passim), одной из первых русских работ по характерологии на материале литературы, утверждается — после рассмотрения отдельных мотивов в творчестве писателя, — что Достоевский по своему типу был садистом. При этом, однако, вовсе не учитывается, что садисты в романах Достоевского (Свидригайлов, Ставрогин и др.) — это либо гибнущие, либо безоговорочно осуждаемые фигуры.

С психоаналитической точки зрения чрезвычайно интересно, что мотив убийства старухи-процентщицы у Достоевского имеет источником откровенно эдипальный сюжетный ход в «Петербургских трущобах» Вс. Крестовского, который изображает попытку убийства сыном отца-ростовщика.

См. также: И. П. Смирнов, На пути к теории литературы, Amsterdam 1987, 35–36.

Относя драматическую трилогию А. К. Толстого к реализму, нужно признать, что его ранняя проза была откровенно романтической (см. об этом: С. Ф. Васильев, Проза А. К. Толстого: направление эволюции и контекст, Ижевск 1989, passim). Как и ряд других авторов реалистической эпохи, А. К. Толстой начал с подражания романтизму. Эдипальный психотип, прочерчивающий в онтогенезе аналогию между собой и родителями, может быть подобен в филогенезе, переворачивающем личностное становление, предшествовавшим ему романтикам.