Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Многие романы начала и середины 1920-х гг., причисляемые обычно к СР, в действительности ощутимо контрастируют с корпусом текстов, сложившимся в годы сталинизма. Назовем в этой связи «Цемент» (1924) Гладкова. Несмотря на многочисленные переделки, предпринятые автором (последняя — в 1944 г.), это произведение, хотя и было стилистически и отчасти мотивно приспособлено к нормам сталинистского дискурса [542], осталось чуждым им в тематическом аспекте.

В СР противник должен исчезнуть после разоблачения; «Цемент», напротив, повествует о том, как Глеб Чумалов, некогда выданный белогвардейцам инженером Клейстом, подчиняет себе, вместо того чтобы наказать, своего врага и использует его на работах по восстановлению завода. В СР неданное есть данность (как мы писали в § 2.2.1. этой главы); противоположно этому, Гладков изображает данность как неданное: пришедший с фронта домой Чумалов и его жена Даша живут под одной крышей, однако Даша, «чужая и неприступная» [543], не допускает мужа до физической близости. Если Чумалов садистски разрушает социальную идентичность Клейста — отнимает у него право главенствовать, не избавляясь от него вовсе, то Даша — столь же садистски — опустошает семейную идентичность мужа, продолжая быть вместе с ним. Герои «Цемента» образуют такую констелляцию, в которой каждый оказывается садистом относительно того, кто с ним сопряжен. Если в творчестве де Сада, возникшем в ту пору, когда у садизма не было доминантности в культуре, имеется различие между тем, кто наслаждается чужим страданием, и его жертвой, то в мире, где у садиста нет конкурента, все одинаково и мучители и мученики.

4.3.2.Презумпция всякого научного акта заключена в стремлении познающего, пусть лишь операционально (не более того), самоустраниться в качестве определенного психотипа, чтобы установить не зависящие от субъекта свойства изучаемого объекта. Эта интенция дает особые результаты, когда исследователь имеет дело с мазохистской культурой, в основе которой также лежит самоустранение личности, пусть онтологическое, в отличие от инструментального самоустранения субъекта в случае научного познания.

Исследователи мазохистского дискурса resp. мазохистской социальности попадают в эпистемологический капкан, в такие обстоятельства, в которых от них ускользает своеобразие изучаемого объекта, возможное лишь там, где объект не сходен с субъектом. Дифференциация познающего и познаваемого затруднена. Познаваемое, не специфичное относительно познающего, с неизбежностью моделируется как вообще не специфичное. Отсюда тоталитарная культура конца 1920–50-х гг. понимается либо как выполняющая чужую миссию (в модели Б. Е. Гройса «Gesamtkunstwerk Stalin» СР решает задачу, поставленную, но не разрешенную до конца историческим авангардом), либо в виде феномена, контаминирующего в себе различные сущности, несводимого только к одному специфицирующему началу (это и мазохизм, и садизм, как думал Э. Фромм; это и история, и ритуал, как утверждает К. Кларк). Наука операционально тоталитарна — она хочет познать все, потому что у нее как бы нет конкретного (специфического) субъекта.

Упуская из виду специфику познаваемого, толкователи мазохизма видят социокультурную релевантность этого психотипа там, где ее нет, приписывают признаки одной культуры другой (ср. мнение Т. Райка о религии) либо не замечают мазохистской подоплеки там, где она есть, — в тоталитарных обществах, возникших после конца авангарда. Фашистские массы, пишут Ж. Делез и Ф. Гаттари, — это

…les masses ne subissent pas passivement le pouvoir; elle ne «veulent» pas non plus être réprimées dans une sorte d’hystérie masochiste. [544]

Уже при первой попытке подойти к СР культурологически советская литература 1930–50-х гг. была оценена как диахронически неоригинальная — как возвращение к XVIII в.: «Мы пришли к классицизму» [545], — уверял А. Д. Синявский в статье, положившей начало теоретическому моделированию сталинистского искусства.

Выход из указанного затруднения открывается тогда, когда психологическое рассмотрение тоталитарной культуры сочетается с анализом надстраивающегося над ней метадискурса, т. е. когда исследователь занимает метаметапозицию. Специфика тоталитарного творчества делается доступной для наблюдений после того, как мы задаемся вопросом о том, почему это творчество с такой регулярностью теряет свою специфику в описывающих его метатекстах.

1.1.0.То, что мы хотим сказать в той части книги, которая посвящена сталинизму, сводится к следующему. Тоталитарная культура, заложенная во второй половине 1920-х гг., — не выродок среди иных психодиахронических систем, не культурная аномалия, не ошибка рода человеческого, но одна из равноправных с предшествующим и последующим творчеством человека попыток характера (мазохистского) доминировать над прочими психиками. И более — ничего, хотя бы власть мазохизма и стоила человечеству миллионов жертв (т. е. всеобщего безвластия).

Сталин понимал характер адекватнее, чем Фрейд. Сталин знал, что характер нельзя исправить, что человека нельзя вылечить от психичности, что от характерности как историчности можно избавиться лишь одним путем — уничтожая людей. Мазохистская культура была одной из исторического ряда. И в то же время она была, вероятно, единственной, постаравшейся упразднить всю прочую характерность (пусть эта цель и недостижима), вобрать в себя некое всемирное и всеисторическое содержание. Как бы мы ни смеялись над «Вольтовой дугой Петрова» и иными присвоениями себе мирового приоритета, совершенными русскими, в этом проглядывает ничем не смущающийся порыв мазохизма подчинить себе время во всем его объеме — небывалый в истории, заслуживающий того, чтобы быть оцененным как дерзкое (психотипическое) новаторство [546].

Тоталитарная поставангардистская культура, как и всякая иная, полиаспектна. Она нуждается не только в психологическом освещении, выявляющем тот психотип, который создает ее, отражаясь в своих созданиях. Ниже мы остановимся на том, как функционировал ее социально-коммуникативный механизм, стараясь совместить психоанализ тоталитаризма с социоанализом такового.

Чтобы приступить к обсуждению социальной функции сталинистской литературы, нам придется вначале обратиться к существующим в социологии теориям тоталитарного государства. Они подразделяются на две группы.

1.1.1.Одну из этих групп образуют теории, в рамках которых тоталитаризм понимается моноцентрически.

Так, Ф. Поллок (в самом начале социологических исследований тоталитарных систем) считал основной характеристикой национал-социализма огосударствливание экономики, монополизацию принятия хозяйственных решений, в результате чего вместо экономической структуры, зиждущейся на обмене, возникает «Befehlswirtschaft» [547]. М. Хоркхаймер перенес понятие «Staatskapitalismus» на советский строй, для определения которого он взял термин «integraler Etatismus» [548].