Павел Гуревич - Куда идешь, человек?

Принципиально иное понимание человека родилось в христианстве. Это древнее учение рассматривает человека как храм, как вместилище богатейших чувств. Человек несет на себе знак иного предназначения, ибо на него накладывается отпечаток абсолютной личности творца. Человек обретает в христианстве некую самоценность, независимую от космологии. Вместе с тем рождается идеальное представление о человеке как существе, воплотившем в себе телесно-чувственную субстанцию, одушевленную разумом, духовностью.

«Христианство освободило человека от власти космической бесконечности, — писал русский философ Н. А. Бердяев, — в которую он был погружен в, древнем мире, от власти духов и демонов природы. Оно поставило его на ноги, укрепило его, поставило его. в зависимость от Бога, а не от природы». [3] Бердяев Н. А. Человек и машина (Проблема социологии и метафизики техники).// Вопросы философии. — 1989. — № 2. — С. 159.

Отныне человек рассматривается как центр и высшая цель мироздания. Природа, космос, социальная действительность осмысливаются через определенную установку — помещение человека в центр мироздания. Все явления мира воспринимаются с точки зрения опыта и ценностей человека. Эти стандарты сознания обнаруживаются затем в философских размышлениях античности, в метафизических системах средневековья, в некоторых современных философских учениях.

Именно христианство явилось почвой европейской персоналистской традиции, в которой личность понимается как своеобразная святыня, абсолют. Личность не есть нечто тварное, т. е. присущее только живому существу, она представляет собой и божественное начало. Христианство в целом принципиально отличается от язычества в понимании человека. Оно подчеркивает в нем человеческое, индивидуальное, тогда как язычество растворяет индивидуальность в лидере или какой-либо социальной общи ости.-

Именно в христианстве, по первому впечатлению, произошла дискредитация человеческого тела. Ведь в нем оформилось воззрение на греховность людской природы: тело отвращает человека от высшего предназначения. Но христианство, которое принижает человека как плотское, заключающее в себе радикальное зло существо, тем не менее утверждает, что человек создан по образу и подобию Божьему. Несовершенство человека вызвано грехопадением, а отнюдь не изъянами господнего творения. Религия, стало быть, хотя и изобличала греховность плоти, не ставила под сомнение полноценность самой человеческой природы.

Тем не менее плоть рассматривается как причина всех человеческих злоключений. Подлинной святостью окружается лишь фигура аскета, великомученика, страстотерпца. Чтобы приблизиться к идеалу, верующие бичевали свое тело, а иногда и наносили себе увечья. Это, однако, касалось не только христианства. Индийские факиры, например, подвешивали свое бренное тело на крючья. Мусульманские айсауа били себя по черепу булавами. Уродовали себя и русские скопцы, одолевающие собственную плоть.

Преодоление телесных влечений было возведено в принцип. Победа над голодом, жаждой, сном, над тягой к наслаждениям, половое воздержание становились смыслом земного бытия. Борьба с испорченной природой велась во всех направлениях. Даже самые невинные наслаждения объявлялись непозволительными. Ревнители чистоты души так остервенело губили плоть, что превращались в диких животных. Все это способствовало укоренению идеи о том, что человек сам виновен в своей испорченности, и создало стойкие традиции, которые в специфической форме оживляются сегодня в представлениях о полной ущербности человека.

В противовес эллинскому средневековое искусство пыталось всеми средствами указать на порочность и телесную извращенность человека. Оценивая его, французский социолог И. Тэн писал: «Когда я смотрю на церковные стекла и статуи, на примитивную живопись, мне кажется, что род человеческий выродился и кровь его обеднела; чахоточные святые, безобразные мученики, плоскогрудые девы с чересчур длинными ногами и узловатыми руками, отшельники, высохшие и лишенные плоти, изображения Христа, похожие на раздавленных и окровавленных земляных червей, — процессии бесцветных грустных личностей, отражающих в себе. все уродства немощи и страха угнетения». [4] Тэн И. Философия и искусство. — Париж, 1865. — С. 69.

Эллинское воззрение о том, что жизнь соотнесена с человеческой природой, получило признание в культуре Возрождения. Мыслители этой эпохи не сомневались в том, что человеческая красота сообразна с красотой божественной. Люди оценивались как лучшее создание природы и божества. Был провозглашен идеал «человечного человека». В противоположность учению римско-католической церкви, гуманисты утверждали полную принадлежность человека к земному миру. Эти воззрения проникли в науку и даже религию, в которой было устранено обязательное безбрачие и допускалось удовлетворение потребностей, заложенных в людях природой.

Таким образом, в истории можно наблюдать полярные оценки личности. Человеческое тело то прославляется, то, напротив, изобличается как источник греха. Однако до недавнего времени уникальность человека выводилась все-таки из представления о том, что именно человек есть венец творения. Да, тело — временное вместилище души — греховно. Но вовсе не потому, что оно несовершенно, страдает изъянами. Получив от Бога добротную плоть, человек забыл о душе, презрел духовность. В этом и состоит его собственное прегрешение. В остальном же он действительно уникален.

И вдруг в начале нашего столетия произошла радикальная переоценка человека. В канун конгресса, который я упомянул, канадская газета напечатала сенсационное сообщение английского философа Артура Кестлера. Назвав человечество «расой душевнобольных», он объявил, что люди близки к биологическому вырождению. Впрочем, сенсация заключалась, пожалуй, не в этом. Подобные мрачные провозвестия — дань философской моде современного антропологизма — за последние годы примелькались на страницах массовых изданий. Газета же заявила о возможном создании таблетки, призванной спасти людей от дурной телесности. Только она, эта пилюля, будто бы может устранить врожденные дефекты человека как биологического вида, обеспечить неожиданную мутацию и дать миру новое существо, освобожденное от несуразной разноголосицы мозговых функций.

В который раз, наталкиваясь на эти строчки, мучительно думаю о том, когда же произошло это радикальное переосмысление человека, его уникальности как совершенного биологического вида? Не с ощущения ли выскользнувших из-под контроля необузданных вожделений чудовища, созданного Франкенштейном? (Речь идет о романе Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей». Герой романа, молодой талантливый ученый, увлечен проблемой оживления материи. Франкенштейн создает уродливого гиганта, который ненавидит своего творца и мстит ему за свое одиночество.)