Юлия Свешникова - Я вырос в свободной России

Страну можно считать свободной по двум основаниям: первое — создание и совершенствование системы социальных норм, которые работают на укрепление правовых гарантий самостоятельного человеческого выбора в отношении своего образа жизни; второе основание представлено терминальной ценностью свободы в субъективных истолкованиях гражданского населения относительно ощущений и восприятия свободы собственного существования. Россия, как потенциальное «пространство свободы», с 1991 года по этим показателям для меня существует в качестве необходимого минимума, который позволяет, несмотря на туманность ошеломляющих достижений свободы на плоскости с двумя осями по указанным критериям, понимать всякое субъективно осязаемое социальное «зло» как недостаток «добра». Фундамент нормативной свободы заложен в ценностном каркасе конституционализма, который так или иначе становится в массовом сознании апелляционным объектом (вполне себе с сакрализованным будущим), а свободу как ощущение потенциальной возможности восполнить мое собственное несовершенство отнять у меня можно только с головой.

Зигзаги развития российского конституционализма, предполагающего выработку и утверждение ценностей гражданского общества и прав личности в социальной практике, а также в сознании людей по средствам соответствующей организации их жизненного мира, выглядят факторами дестабилизации настоящего силами скачкообразного исторического прошлого. Последнее формировало контекст, который, несмотря на традиционность, был открыт для завоеваний конкурирующими идеями и мировоззрениями. И этот контекст не без трудностей, как показывает российская история XIX столетия, преодолевался в рамках просвещенческой парадигмы, которой задышала Европа, подавляя романтические представления о цивилизационной (и следом национальной) уникальности отдельных сообществ. Ценностный окрас, движимый волной так называемого возрожденного естественного права, нес на себе мощнейший отпечаток либерализма в его сердцевине — постоянном поиске свободы, которая гарантируется отделением от «исторического целого» в виде государства или традиционного образа жизни.

Как 1917, так и 1991 год стал поворотным, но с противоположным вектором — к реализации конституционного порядка на основе высвобождения автономии гражданского общества из-под государственного контроля и рестабилизации личностных прав. Это создало мощную платформу для того, чтобы запустить социальную дифференциацию: появляются люди, которые не хотят жить и быть как все, но, напротив, берут на себя ответственность, отталкиваясь от гипотетического состояния «а если так поступят все» как от страха смерти. Россия после советского кризиса свободы как социальной гарантии для наибольшего числа людей с их субъективными пониманиями свободы претерпела болезненные трансформации, которые за последние два десятилетия все-таки сохраняют системный вектор. Либеральное нормативное содержание так или иначе является гарантией существования России в ее нынешнем виде: невозможно уйти в изоляцию и автаркическое плавание там, где существуют международные обязательства по соблюдению базовых гуманитарных правил; нельзя принудить человека отказаться от его подкрепленной фундаментальными правовыми гарантиями свободы на основе централизованного принуждения и вне последующего преследования принуждающего; невозможно навязать обществу граждан такое положение дел, которое было бы противно настроениям большинства. Более того, просветительские возможности в этом плане чрезвычайно широки: общество уже добилось декларации норм, которые должны по собственной природе и логике существования служить маяком и идеалом на ближайшее будущее для изменения социальной действительности.

Несмотря на процессы и даже системные перестройки последних лет, которые не вписываются в дух конституционного переустройства системы общественных порядков, семя свободы как правовой гарантии запало в души людей с гражданским самосознанием и дало корни, подчас слабо заметные, в том отношении, что люди перестали быть «советскими», хотя еще не стали «самими собой». Здесь переломное значение приобретает свобода в ее субъективном ощущении и истолковании, которая и ведет к социальному переустройству в направлении ценностей правовой защиты свободы, дремлющих в общественном сознании россиян под грузом повседневных стереотипов. Однако я убежден, что до этих ценностей довольно легко достучаться каждому через изменение своей интенции по отношению к себе самому: взять ответственность на себя за жизнь и реализацию собственных инициатив в поисках смысла и реализации целей.

Социальный контекст и фундаментализм правовых гарантий для свободы отнюдь не означают, что человек ею располагает и воспринимает свое состояние как свободное («от» или «для»). Поэтому никакая стройная сеть прав, превращенная цепочкой поколений в культурные нормы (нарушение которых снабжено угрозой моральных санкций), не способна воссоздать личного переживания свободы, которое, как ни парадоксально, существует в России последних двадцати лет, в условиях отрыва правовой, зафиксированной гражданской свободы от ее презентации в действительности. Почему так?

Рождение в любой стране — пусть даже с самой длительной историей защиты личных прав и существования развитого гражданского самосознания, не выстроенного в давящую иерархическую сеть, — это уже несвобода: вы не выбирали ни контекста своего существования, ни времени и места, вы вообще не могли выбирать, будучи растворены в абсолютном ничто.

Свобода выбирать конкретна, а потому реализуется в заданном контексте и означает изменения последнего, помимо достижения смыслов, не связанных с внешним для человека миром. В то же время субъективная свобода как личная интенция — это и право и обязанность самосовершенствоваться, отвечая за каждый свой шаг. И как много к тому внешних посылов дает система с неустойчивым социальным консенсусом в отношении правового, гарантированного обеспечения негативной свободы! Если в России 1991-го рождались несвободные люди, то вырасти свободными у них (и у меня в их числе) были все шансы: найти и начать реализовывать смыслы жизни, выйти на субъективные дорожки в условиях, которые не благоприятствуют общему и обязательному выбору этих троп, проложенных за нас нашими же предками. И в последнем случае нет почти никакого позитивного смысла бороться за свободу в поиске самоприменения и осуществления действий по восполнению своего несовершенства (осознать которое может лишь человек-творец), а стало быть, и ощутить их не придется. После этого можно считать свободу исключительно способностью, данной нам социальным согласием? Очевидно, нет: заслужить свободу должны те, кто не является продуктом свободного социального установления ценностей и норм, гарантирующих возможности для самостоятельной жизни. И оттого Россия гораздо более свободна в потенциальном развитии тех, кто поддержит фундаментальные ценности, исторически зароненные на российскую почву. Противоречие наследия, которое находится в руках молодых поколений, в значительной степени не зависит от груза препятствий на пути высвобождения гражданского потенциала и уважения всякой личности в России. Ответственность не то чтобы оборотная сторона свободы — это скорее ее продолжение в будущее, которое ответственностью отделяет свободу от фантазий в духе «делать что хочу».