Геннадий Обатнин - История и повествование

«Это лихорадка, — подумал я. — Этот жаркий туман повсюду — от лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман». А из тумана выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О! теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в руках — ножик…

— Митридат, это ты, что ли? — мне было так тяжело, что говорил я почти беззвучно. — Это ты, что ли, Митридат?..

— Я, — ответил понтийский царь Митридат.

— А измазан весь — почему?

— А у меня всегда так. Как полнолуние — так сопли текут…

— А в другие дни не текут?

— Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние.

— И ты что же, совсем их не утираешь? — я перешел почти на шепот. — Не утираешь?

— Да как сказать? Случается, что и утираю, только ведь разве в полнолуние их утрешь? Не столько утрешь, сколько размажешь. Ведь у каждого свой вкус — один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать. А в полнолуние…

Я прервал его:

— Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..

— Как — зачем?.. Да резать тебя — вот зачем!.. Спрашивает тоже: зачем?.. Резать, конечно…

И как он переменился сразу! Все говорил мирно, а тут ощерился, почернел — и куда только сопли девались? — и еще захохотал, сверх всего! Потом опять ощерился, потом опять захохотал!

Озноб забил меня снова: «Что ты, Митридат, что ты! — шептал я или кричал, не знаю. — Убери нож, убери, зачем?..» А он уже ничего не слышал и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась… «Изувер!» И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика… «Перестань, Митридат, перестань…»

Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять правый, — я успевал только бессильно взвизгивать, — и забился от боли по всему перрону. И проснулся, весь в судорогах.

Вокруг — ничего, кроме ветра, тьмы и собачьего холода. «Что со мной и где я? Почему это дождь моросит? Боже…» [1020]

В своем комментарии к этому фрагменту Э. Власов приводит некоторые исторические сведения о понтийском царе Митридате VI Эвпаторе (132–63 гг. до н. э.). В частности, мотив « ножика » и «резанья» он возводит к эпизоду 89 г. до н. э., когда царь Митридат Эвпатор, захватив Малую Азию и часть Балкан, приказал учинить массовую резню, жертвами которой стали римляне. По некоторым сведениям, было убито около 80 000 человек [1021].

Другой эпизод, связывающий Митридата с «ножом» и «резаньем», таков: будучи жестоким тираном, Митридат претендовал, среди прочего, на звание искусного лекаря и собственноручно резал и калечил своих приближенных [1022]. Наконец, мотивы меча (ножа) и резанья связаны и с обстоятельствами смерти Митридата: разбитый римлянами и всеми покинутый, понтийский царь Митридат, не желая сдаваться врагу, покончил жизнь самоубийством, бросившись на меч (по другим сведениям, царь Митридат приказал одному из наемников заколоть его мечом ) [1023].

Не исключая этих вполне возможных исторических подтекстов, отметим, что эпизод с царем Митридатом в поэме «Москва — Петушки» подсвечивается и другими совершенно очевидными (и не очень) аллюзиями, о которых комментатор почему-то забыл сказать (или о них сообщает при комментировании других мест поэмы Вен. Ерофеева). Прежде всего мотив зарезанного ребенка явно актуализирует знаменитый исторический сюжет убиения царевича Дмитрия в Угличе 15 мая 1591 года. Но по официальной версии царевич, который страдал падучей болезнью (эпилепсией), был не убит, а, играя в «тычку ножом», в припадке падучей упал на нож и сам зарезался.

Исторический мотив убиения царевича Димитрия появляется (упоминается) уже в первой главе поэмы (гл. «Москва. На пути к Курскому вокзалу»), правда, практически без ясной мотивировки:

«И в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот! (курсив мой. — С.Д. )» (с. 140).

Вторая (хотя и менее очевидная, но не менее бесспорная) аллюзия на историю гибели от ножа царевича Димитрия содержится в словах Венички о своем сыне-младенце:

«Если нож или бритва попадутся ему на глаза — пусть он ими не играет (курсив мой. — С.Д. ), найди ему другие игрушки, Господь» (с. 164).

Еще один мотив, связанный с царевичем Димитрием, оказывается и более имплицитным: это — мотив орешков. Как гласит легенда об убиении царевича Димитрия, в момент убийства царевич держал в руке горсть орехов , которые и были затем положены при погребении вместе с убитым. Об этом сообщал князь Василий Шуйский через пятнадцать лет (когда в 1606 году в Москву, в Архангельский собор, торжественно были перевезены мощи нового чудотворца святого великомученика Димитрия-царевича):

Мощи его целыя, ничем не вредимыя, только в некоторых местех немножко тело вредилося, и на лице плоть, и на голове волосы целы и крепкие, и ожерелье жемчужное с пуговицами все цело, и в руце левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое, кафтан весь таков же <���…> и сапожки на нем целы, только подошвы на ногах попоролися, а на персех орешкиположенные, на персех горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехамии ел, и в ту пору его убили, и орехи кровью полились, и того для тые орехиему в горсти положили, и тые орехицелы [1024].

Об орешках упоминает и присутствовавший при погребении царевича в Архангельском соборе дьяк Иван Тимофеев, который якобы видел их, когда несли гроб [1025]. Упоминаются орешки и в других исторических источниках — например, в книге Исаака Массы «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»: «<���…> И после обеда дьяк предложил двум или трем молодым дворянам устроить игру в орехи (курсив мой. — С.Д. ), в которой, по его словам, желал принять участие Димитрий; <���…> И тем временем, в самый разгар игры двое помянутых убийц перерезали царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, тотчас бежали <���…>» [1026].

Однако орешки, якобы бывшие в руках царевича Димитрия в момент его убийства, не упоминаются в документах следственного дела об убиении царевича. Как резонно полагает Р. Скрынников, они «появляются» в этой истории позднее, только в 1606 году, уже как элемент церковной легенды об убиении Димитрия, тогда же причисленного к лику святых [1027].

В дальнейшем легенду об орешках убиенного царевича Димитрия использует М. Волошин в стихотворении «Дметриус-император (1591–1613)» (1917):