Геннадий Обатнин - История и повествование

Несмотря на то что конец века напрягает человеческое сознание и воодушевляет его подытоживать свое время, Бродский воспринимает век и вообще всякую хронологию как союзников исторического детерминизма и рационального, линеарного мышления, которое предоставляет человеку возможность уклоняться от личной ответственности и участия в истории [1063]: «Ah, these centuries, history’s favorite unit, relieving the individual of the necessity of personally evaluating the past, and awarding him the honorable status of victim of history» («Flight from Byzantium», Brodsky 1986: 391–446).

To, что Бродский отвергает понятие исторической необходимости, однако, не означает, что он отрекается от прошлого. Наоборот, для него память является способом преодолеть линеарный ход времени. Но память также не защищена от влияния времени. Время и переживание времени — глубоко индивидуальное испытание, поэтому отождествление времени с хронологией Бродскому не по душе. Так, не удивительно, что в стихотворении «Fin de siècle» рассуждение поэта сосредоточивается скорее на конце собственной жизни, чем на конце времен или истории. В первых строках стихотворения определяется позиция лирического «я»: он находится на грани бытия и небытия, откуда ему предоставляется возможность смотреть как на свой век, так и на себя «в завершенное время», как будто бы его жизнь уже кончилась.

Такая позиция «между» важна для лирического субъекта Бродского, как и переживание конца, небытия. Присутствие смерти является постоянным спутником поэта, начиная с его самых первых стихотворений. В «Fin de siècle» переживание близости смерти представлено как борьба между небытием и бытием, как погоня охотника за добычей.

Лирический субъект рассматривает драму своей судьбы извне, рассеивая ее то в меланхолию, то в иронию или тоску. Знаками приближающейся смерти являются персонажи и явления декаданса конца XIX века:

По кукованию кукушки можно отсчитывать количество оставшихся лет жизни, которых у лирического субъекта немного. Каварадосси — герой из оперы «Тоска» итальянского композитора fin de siècle, Пуччини — еще ближе к своей кончине, чем лирический субъект Бродского. Каварадосси поет свою знаменитую арию за минуту до своего расстрела [1064]. К тому же ария «того же» Марио Каварадосси — часть воспоминаний о прошлом, вызывающих чувство потери и тоски, связанных с людьми и местами, к которым нет возврата [1065].

«Модно все черное…» Образ «прекрасной эпохи» как эпохи с эстетической настройкой дополняется эстетикой упадка и помрачения, присущей декадансу рубежа XX века. В оба периода высоко ценились визуальные аспекты бытия (неслучайно именно в конце XIX и в первые годы XX века бурно развивалась фотография и возникла кинематография). Бродский одевает эпоху конца, в согласии с женским родом слова «эпоха», в женскую одежду, в результате чего появляется «femme fatale», вся в черном [1066]. Ее беспощадная фатальность маркируется и тем, что, раздень ее догола, в комнате станет чуть светлее, но, вопреки ожиданиям, вместо восторга тебя наполняет чувство виновности. Черный цвет, конечно, напоминает и о смерти.

Процитированные выше две первые строки возвращают к мысли об использовании «филологической метафоры», репрезентации мира как текста. Тут явление природы, листва и возникающий в ней пробел приобретают значение текста. Пробел — пробел между словами, пауза — возрастающая тишина перед смертью. Кроме пробелов, поэт может обвинить себя и в излишнем употреблении глагольных форм прошедшего времени мужского рода, которые оканчиваются на суффикс «л». Глагольная форма прошедшего времени мужского рода, как убедительно показывает Д. Ахапкин, часто становится эмоциональным фокусом текста Бродского, текста, в котором мир воспринимается как сумма описаний и прошлое представляется метафорически как «рассказ о прошлом», повествование в прошедшем времени [1067]. Грустные размышления лирического «я» о прошлом вызваны не столько ожиданием конца века, сколько приближением конца собственного существования.

Кальвино и Бродского соединяет убежденность в первичности письменности, слова, по отношению к реальности. Для Кальвино письменность представляет собой единственную реальность, которая доступна человеку и которая является моделью всех реальностей. Доказательства высокого онтологического статуса, которым Бродский наделяет письменность по сравнению с действительностью, можно найти почти на каждой его странице. В качестве примера приведем последние строки из «Пятой годовщины» (см.: Calvino 1988: 26, а также «Ninety Years Later», Brodsky 1995: 386). Здесь представление о мире и безразличие лирического субъекта к месту своей физической смерти говорят о том, что высшая действительность для него находится не в конкретном мире вещей, а на листе бумаги. (Следует все-таки заметить, что источником его творчества является конкретная реальность):

Блуждание, повтор и отступления являются стратегиями литературы замедлить ход времени, отложить развязку, утверждает Кальвино. Этим способом писатель пытается умножить время внутри произведения. Это — его непрестанный побег:

Flight from what? From death, of course <���…>. Because I am not devoted to aimless wandering, I’d rather say that I prefer to entrust myself to the straight line, in the hope that the line will continue into infinity, making me unreachable. I prefer to calculate at length the trajectory of my flight, expecting that I will be able to launch myself like an arrow and disappear over the horizon.