Геннадий Обатнин - История и повествование

Единственное упоминание имени В. Ленина (да и то зашифрованное — лишь указанием на первую букву его отчества) находим в гл. «Железнодорожная — Черное», в рассуждениях героя о достоинствах и недостатках женщин: «Но, с другой стороны, ведь они в И… из нагана стреляли!» (с. 169).

Об интересе Вен. Ерофеева к параллелизму событий разных исторических эпох свидетельствует такая запись в записной книжке писателя: «Новая история интереснее старой. Можно было бы проследить, как дублируются поступки древних из тех соображений, которые им показались бы смешными. Муций Сцевола — о. Сергий, Курий — Гаршин» (с. 356). Кстати, на эрудицию героя Венички по части древней истории указывается в гл. «85-й километр — Орехово-Зуево»: «Он страшно заинтересовался и попросил меня рассказать подробнее обо всем античном и римском. Я стал рассказывать, и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и Тарквинием. <���…> Я от римской истории перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией <���…>» (с. 208, 209).

Как пример размышлений писателя об исторической безгрешности/греховности см. достаточно «темную» запись в записной книжке: «Венедикт! Какое незапятнанное имя! Ср. Как запятнаны Николай, Александр, Борис» (с. 409). Какой смысл имеет здесь выражение «незапятнанное имя»? Возможно, Вен. Ерофеев подразумевает следующее: в этом ряду «запятнанных» — цари, «запятнавшие» себя чьей-либо кровью (Борис Годунов — кровью царевича Дмитрия, Александр I — кровью отца, императора Павла I, а Николай I — кровью декабристов; другой же Николай II («Кровавый») — кровью погибших на Ходынке). Путаницу, впрочем, можно обнаружить и здесь: если речь идет о другом Александре (то есть Александре II), то он — тоже «запятнан» кровью, но — уже своей (в буквальном смысле: «запятнать себя кровью» — быть в «пятнах крови»), ибо был убит народовольцами. А другой Николай — Николай II («Кровавый») — так вообще с двух сторон (так сказать, вдвойне) «запятнан» кровью, ибо в 1918 году был убит большевиками.

См. в этой связи комментарий Ю. Левина, согласно которому нелепое предположение героя Ерофеева (о том, что царевич Димитрий якобы убил Бориса Годунова) имеет свою логику: Борис Годунов умер, потрясенный успехами самозванца, то есть царевич Димитрий «убил» («сразил») Бориса Годунова не буквально, а в политическом смысле (см.: Левин Ю. И. Комментарий к поэме «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. Graz, 1996. С. 31). В данном случае комментатор опирается на вывод историка В. О. Ключевского: «Царь Борис умер весной 1605 г., потрясенный успехами самозванца, который, воцарившись в Москве, вскоре был убит» (Курс русской истории. Лекция XLI).

В частности, пока надо признать лишь гипотетической версию, согласно которой четверо неизвестных — это «классики» марксизма-ленинизма (Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин), косвенные и прямые идеологи и создатели советского государства (см.: Паперно И. А., Гаспаров Б. М. «Встань и иди» // Slavica Hierosolymitana 1981. Vol. V–VI. P. 390; Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». С. 544–545, 547; Козицкая Е. А. Путь к смерти и ее смысл в поэме Вен. Ерофеева «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: Материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь, 2000. С. 17–22; см. несколько иную трактовку этой проблемы: Плуцер-Сарно А. Ю. Веня Ерофеев: «Разве можно грустить, имея такие познания!» Комментарий к комментарию // Новый мир. 2000. № 10. С. 215–226).

Ср. такую реплику в адрес Венички: «Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, — отвечал какой-то старичок. — Дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет. — А потом добавил: — От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!» (с. 220).

Тема подвластности героя поэмы судьбе (року) актуализируется, в частности, многочисленными отсылками к мифу о царе Эдипе.

«Homage to Marcus Aurelius» (Brodsky 1995: 293).

Анжамбеманы играют заметную роль в «Fin de siècle». Поэт оканчивает строки предлогами и союзами, что вызывает дополнительный интерес к рифмам и их семантической нагрузке. Об анжамбемане у Бродского, см.: Шерр 2002: 269–299.

Ср., например, высказывания Бродского о роли деталей и памяти в эссе «In a Room and a Half» (Brodsky 1986: 492), «Letter to Horace» (Brodsky 1995: 446–447), см. также: Könönen 2003: 223–224.

Подробнее об отображении метафоры «мир есть текст» или «мир есть книга» в лирике Бродского, см.: Ахапкин 2002, passim, о стихотворении «Fin de siècle» см. с. 113, 118.

В последней строке стихотворения «Похороны Бобо» (1972) проводится аналогия между пустотой и пустой бумагой: «…Я верю в пустоту. / В ней как в Аду, но более херово. / И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово» (Бродский III: 35). Здесь обнаруживается, что пустота небытия заключает в себе источник письменности, которым можно побороть страх перед небытием.

Образ ангела «в голубой / юбке и кофточке», как и трехстишие, редкая строфа в лирике Бродского, можно считать отсылками к «Божественной комедии» Данте. В стихотворении Бродского Беатриче — la donna angelica — символ любви и небесной милости — отличается от своего идеала тем, что она не имеет сил «возвыситься над собой», то есть подняться на высоту райского круга, а остается где-нибудь между голубыми небесами и землей. Ее положение «между» проявляется анжамбеманом между словами «голубой» и «юбка». О склонности Бродского использовать длинные строфы см.: Шерр 2002: 276 (в его творчестве найдется всего лишь пять стихотворений, написанных трехстрочными строфами).

Намек на известный слоган американской автомобильной промышленности «автомобиль не роскошь, а средство передвижения».

«Real, not the calendar…» — аллюзия на знаменитые строки Ахматовой из третьей главы «Поэмы без героя»: «А по набережной легендарной / Приближался не календарный — / Настоящий Двадцатый Век».

Последствия от слияния лидеров с массой опасны, по мнению Бродского: «Still, there is something haunting about these bland, gray, undistinguished faces: they look like everyone else, which gives them an almost underground air. <���…> To be governed by nobodies <���…> is a far more ubiquitous form of tyranny, since nobodies look like everybody» («On Tyranny», Brodsky 1986: 120).

См., например, интервью Бродского газете «The Boston Globe»: «Technology, too, enforces a certain uniformity <���…> In one way or another <���…> the species is becoming a victim of technology (курсив мой. — М.К. ).The nation falls under the spell of the TV screen. Eventually, the diversity of opinion is going to shrink to the number of networks».