Геннадий Обатнин - История и повествование

Но вот мало-помалу наступило безразличное настроение, в какое впадают преступники после сурового приговора, он думал уже о том, что, слава богу, теперь всё уже прошло, и нет этой ужасной неизвестности, уже не нужно по целым дням ожидать, томиться, думать всё об одном; теперь всё ясно; нужно оставить всякие надежды наличное счастье, жить без желаний, без надежд, не мечтать, не ждать, а чтобы не было этой скуки, с которой уже так надоело нянчиться, можно заняться чужими делами, чужим счастьем, а там незаметно наступит старость, жизнь придет к концу — и больше ничего не нужно. Ему уж было всё равно <���…> («Три года», IX, 20).

Ниже приводится еще один показательный пример центральной роли слова уже в моментах интерпретационных усилий героя. В конце 2-й главы «Дамы с собачкой» Гуров прощается с Анной Сергеевной на станции железной дороги, и в начале 3-й главы он возобновляет свою московскую жизнь. Здесь на пространстве в чуть больше страницы текста встречается одиннадцать уже:

Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно всё сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие. <���…> И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание… <���…> ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива <���…>.

Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный.

Дома в Москве уже всё было по-зимнему. <���…> Уже начались морозы. <���…> У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.

<���…> Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке…

Повествование о том, как Гуров возобновляет свою прежнюю жизнь, насквозь пропитано словом уже. Оно выражает оценку происходящего в отношении к предыдущей ситуации, и читателю не приходится сомневаться, к какой именно. В силу относительности, повторяемое уже подтачивает фактичность утверждаемого, привнося оттенок предполагаемого или желаемого [260]. При всем формальном отличии повествования от сознания героя (перед нами повествование, а не «поток сознания») оказывается, что обусловленное ситуацией восприятие героя доминирует. Вопреки иронии (Гуров сам навряд ли видел бы свое поведение так, как оно здесь описывается), повествование настолько ситуативно, что авторская позиция вне ситуации лишается силы. Этому втягиванию авторской инстанции в ситуацию героя во многом способствует синтаксис, но ее «заточение» внутри ситуации свершает многократно повторенное уже.

Наблюдаемая выше внутринаходимость интерпретации, ее обусловленность актуальной ситуацией и временной текучестью внутри ситуативных рамок и за ними, характер ментального действия и модальность «кажимости» определяют статус данных осмыслений и принципиально отличают их от нарратива с позиции рассказчика или автора истории, ибо такой нарратив ведется с позиции a posteriori, то есть позиции после всей истории и, следовательно, с позиции вне изображаемой ситуации. Это значит, что в наших примерах нет соответствия «точке отсчета» акта коммуникации автора или рассказчика с читателем. Читать эту прозу — значит вживаться в изображаемое развитие ситуации, в изображаемый ход времени.

В изображении хода времени и постоянной изменчивости ситуаций как будто бы маловажное слово уже играет важнейшую роль. Оно — свойственно ситуации: рождается внутри нее, остается врожденным в нее и дальше самой ситуации не действенно.

Из приведенных выше примеров следует, что значение уже «временно» не в темпоральном смысле, а скорее в оценочном. По мнению героев, что-то имело или имеет место, и это — место во времени, но его значимость не столько темпоральна, сколько жизненна. Слово уже — заявка на важность утверждаемого, в силу отличия от какой-то предыдущей ситуации, однако не столько в рамках текущего времени, сколько в рамках жизни героя. В чеховском употреблении уже — скорее экзистенциальное слово, чем темпоральное. Оно оттеняет сказанное, отсылая к прежней жизненной ситуации, и тем самым делает оценочные отметки на жизненном пути.

У Михаила Бахтина в раннем философском фрагменте мы находим объяснение значимости слов такого рода:

Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и временного ряда: пространство уплотняется, как возможный кругозор смертного человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть, как течение жизни смертного человека, причем и содержательную временную определенность, и формальную тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже, еще, когда, никогда— и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим масштабы жизни смертного человека — погаснет ценность переживаемого: и ритма, и содержания [261].

В ряд слов, обозначающих временной субстрат жизненных историй, следовало также включить уже. За подтверждением можно обратиться к философии времени и повествования Поля Рикёра, согласно которой исторический нарратив представляет «прошлость прошлого» как «двойственный модус уже не и еще» (le double mode de ne…plus et du encore ) [262]. В этой сжатой формуле якобы маловажные «частицы» выражают саму суть повествования.

Насыщенность поздней прозы Чехова словами уже, уже не и еще представляется существенной. Так называемая «бессюжетность» или «бессобытийность» чеховских рассказов и повестей не означает, что автор упустил главное. Исследование жизненных историй, напротив, привело Чехова к обнажению главного — того, что не только мы, но и наши истории о себе находятся в плену у времени.

Толстовское описание времяпрепровождения Наташи Ростовой, с которого я начал анализ, обходится без уже и других подобных слов. Автор разбирает происходящее с позиции вне изображаемой ситуации, с позиции историка a posteriori. Чехов, напротив, разделяет ситуативные условия осмысления со своими героями. Его повествование насквозь субъектно в смысле окрашенности (хотя очень дискретной) и ограниченности чьего-то восприятия и переживания внутри изображаемой серии ситуаций. Таким образом, Чехов показывает языковость данной истории жизни, ее обусловленность языком как средством осмысления жизни. Тем самым он также показывает и «временность» самого смысла: в чеховском повествовании смысл как будто бы идет вместе с временем. Возникает впечатление, что понимание есть время — и то и другое обусловлены нашей находимостью в истории.