Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Он же сам продолжает хлопотать о пенсии, ибо знает: столько писать, как в эти годы, он скоро не сможет. В 1804 году он напоминает королю Пруссии о его полуобещании; в 1805 году, когда Фридрих Вильгельм и Луиза посещают Вунзидель и его представляют им, он возобновляет просьбу, но его опять лишь обнадеживают. После Йены и Ауэрштедта у него с Пруссией не осталось ничего общего. Новой резиденцией является Мюнхен, где есть академия, и через друзей он зондирует почву, не желают ли принять его в академию. Нет, не желают. Но он не сдается, ибо времена для издателей и писателей плохие: военные времена. Сбыт застопорился, издатели боятся экспериментов. Как в начальные трудные годы, он вынужден посылать рукописи издательству за издательством, там медлят, обнадеживают, отказывают, пока наконец в нем не принимает участие Котта. Жан-Поль разменивается на писание десятков журнальных статей и рецензий. Во многих записках к другу Эмануэлю часто идет речь о деньгах — о деньгах одолженных.

В 1808 году он пишет одному владетельному князю, который влиятелен не менее, чем прусский король, но у которого он может рассчитывать на большее понимание. Князь этот — любитель наук и искусства, друг Виланда, Шиллера, Гёте, представитель церковного Просвещения, автор тридцати пяти произведений о государстве, истории, изобразительном искусстве, эстетике, этике, естественных науках, но к тому же — причем в первую очередь — государственный деятель, так сказать, философ на троне. Он высокопоставленное духовное лицо, имеет резиденции в разных княжествах, где у власти стоит духовенство, оказывает поддержку веймарским поэтам; он добился для Георга Форстера места библиотекаря в Майнце, где при дворе могли собираться будущие руководители революционного клуба; в 1810 году он освободил во Франкфурте евреев, в результате чего Людвиг Бёрне сможет получить в государственном аппарате место (которого он в 1813 году лишится, потому что с освобождением от французского чужеземного господства евреи снова потеряют гражданские права), — ничего худого о князе сказать нельзя, кроме одного: он, во всяком случае в глазах прусских борцов за свободу, государственный изменник.

Ибо Карл Теодор рейхсфрайгерр фон унд цу Дальберг — таково его имя, — близкий друг Наполеона, думает о будущем Германии примерно так, как Гёте и Жан-Поль, и возведен французским императором в ранг князя — Primas (своего рода президента) Рейнского союза, к которому с 1808 года принадлежат все немецкие государства, кроме Пруссии и Австрии. Таким образом, официально он наивысшее должностное лицо. Союза государств, где Жан-Поль не без удовольствия живет, — хотя настоящей властью князь пользуется только во Франкфурте. И вот этот-то человек быстро отвечает Жан-Полю, делает его почетным членом созданного им во Франкфурте ученого общества «Музеум» и назначает ежегодную ренту в тысячу гульденов, которую выплачивает из своих средств.

Но это происходит в 1809 году, когда жан-полевское политическое сочинение «Проповедь мира Германии» уже появилось (да будет это сказано, чтобы не дать повода для неправомерного упрека в продажности). Друзья отечества в Берлине разгневаны, как выбалтывает Фарнгаген, когда сообщает о посещении Байройта, во время которого он, к своему удивлению, нашел Жан-Поля «немецким до мозга костей». Это вовсе не столь удивительно: в «Проповеди мира» достаточно четко выражено национальное сознание. Но прусским патриотам не хватает в ней антифранцузского элемента, не хватает национализма, которым они все в большей или меньшей степени заражены. Когда, например, Фихте в «Речах к немецкой нации» пытается доказать ей ее мнимое превосходство над всеми другими нациями мира, ссылаясь на древность ее языка, Жан-Поль в рецензии на «Речи» называет это «догматическим фанатизмом» и говорит, что все эти разглагольствования о языке и в особенности о превосходстве — чистейший вздор. «Для земли было бы так же плохо, будь она заселена одними немцами, как если бы их вовсе не было, и ни один народ не заменяет другого». Он говорит это спокойно (даже с большим уважением к национальному духу Фихте и его мужеству), гораздо спокойнее, чем мы сегодня воспринимаем проявления этих шовинистических преувеличений. Ибо в них, в том числе и в Фихте, но еще больше в Арндте и прежде всего в Яне, — один из духовных корней немецкого фашизма. (Фраза: «С давних пор зародыш великого и доброго был заложен в германском народе, как в некоторых народностях заложен зародыш низменного и дурного» — принадлежит не Адольфу Гитлеру, а Эрнсту Морицу Арндту.)

Жан-Поль не собирается оплакивать ни поражение Пруссии, ни крушение империи. Всю свою писательскую жизнь он боролся против положения дел в этой империи, как же ему сейчас скорбеть? «Прошлое мы потеряли раньше, чем проиграли наши сражения, — говорится в „Проповеди мира“, — а новое — это скорее противоядие, чем яд». Пруссия и Австрия, никогда полностью не принадлежавшие к имперскому союзу, все больше отдалялись от него. Действуя с двух сторон, они раздавили разобщенную Германию. Теперь она может заново возродиться «под защитой Наполеона и длительного мира в виде союза княжеств», освобожденного от пагубнейшего расчленения на мелкие государства. Таким образом, «новое» — это Рейнский союз, и наименование это вовсе не ошибочно. Ибо под французским давлением здесь вводится то, что с таким трудом дается в Пруссии, но заполняет книги Истории священными именами: гражданские реформы — политическая цель романов Жан-Поля.

Ко времени появления «Проповеди мира», с ее призывом к дружбе с Францией, с ее надеждой на будущее Германии в составе Рейнского союза, почти все государства Рейнского союза получили конституцию, в них было отменено крепостное право, уничтожены привилегии дворян, введена свобода промыслов и провозглашено равенство всех граждан перед законом: завоеватель принес в Германию плоды революции. Это вселяет в Жан-Поля, который всегда сильнее связывал себя с социальными, чем с национальными планами, надежды, заставляющие его на время забыть о недоверии к Наполеону. Жан-Поль провозгласил намерение вселить «Проповедью мира» в немцев мужество, и это заставляет его не замечать или замалчивать, что Наполеон навязывает немцам общественный прогресс не из любви к прогрессу, а ради усиления своего военного и экономического потенциала. Оптимизм Жан-Поля пропал сразу, как только обнаружилось, что реформы служат подготовке войны и их преимущества для граждан стран Союза сводятся на нет тяготами войны. Героическая смерть в наполеоновско-немецких войсках десятков тысяч саксонцев, баварцев, вюртембержцев в России или под Лейпцигом — слишком дорогая цена для этой реформы.