Всеволод Багно - На рубеже двух столетий

В 1829 году, готовя к изданию свое собрание, Хвостов внес правку в текст «Послания», затронувшую в том числе две последние строки из процитированного фрагмента («Порядок царствует в Исакьевской, Морской / Все зданья осмотря, я был и за рекой…» [1266]), однако к тому времени двуединая формула возвращенного благоденствия уже превратилась в общее место не только русских, но и французских описаний. См. в мемуарах графини Софии Шуазель-Гуффье, отсутствовавшей в Петербурге 7 ноября 1824 года:

Les sages mesures de l’empereur <���…> ne tardèrent point a établir l’ordre et la tranquillité et à faire disparaître jusqu’à la moindre trace d’un malheur aussi imprévu qu’il avait été effrayant [1267]. (Вследствие мудрых мер, принятых императором <���…> порядок и спокойствие были незамедлительно восстановлены, и малейшие следы бедствия, столь же непредвиденного, сколь и ужасающего, исчезли).

Еще через два года понятия «порядок» и «спокойствие» были переосмыслены в совершенно иной и не менее драматичной ситуации. 8/16 сентября 1831 года, при получении известия о том, что русская армия штурмом взяла Варшаву (26 августа / 7 сентября 1831 года) и тем самым завершила подавление польского восстания, министр иностранных дел Франции Орас Себестиани выступил с незапланированным заявлением на заседании палаты депутатов. Согласно протокольной записи из парламентского архива [1268]и отчету, появившемуся на следующий день в газете «Le Moniteur», он выразился следующим образом:

Le gouvernement a communiqué tous les renseignements qui lui étaient parvenus sur les événements de la Pologne. <���…> …enfin, au moment où l’on écrivait, la tranquillité régnait à Varsovie [1269]. (Правительство составило сводку на основе всех поступивших к нему сведений о событиях в Польше. <���…>…наконец, на тот момент, когда к нам писали, в Варшаве царило спокойствие).

Речь министра вызвала шумное неодобрение у значительной части депутатов, которая осуждала политику невмешательства, проводимую кабинетом Казимира Перье, и требовала оказать поддержку Польше в военном противостоянии России. В одной из реплик прозвучало издевательское предложение отказаться от слова «спокойствие» (la tranquillité) в пользу слова «порядок» (l’ordre): оно означает, что «смерть или рабство пришли на смену свободе» (la mort ou la servitude ont peut-être remplacé la liberté) [1270].

Именно это и произошло. В номере газеты «Le Constitutionnel» от того же 17 сентября ключевое место из речи Себастиани было представлено так:

Le gouvemement peut vous communiquer tous les renseignements qui lui sont parvenus sur les événements de la Pologne. <���…> …enfin, au moment ou l’on écrivait, l’ordre régnait a Varsovie. (Vif mouvements en sens divers. Une voix: «Oui, l’ordre! dites la paix des tombeaux») [1271][Правительство может представить все сведения, полученные о событиях в Польше. <���…> …наконец, на тот момент, когда к нам писали, в Варшаве царил порядок. (Оживление в разных частях зала. Голос: «Порядок, как же! Скажите лучше — могильная тишина»)], —

а уже спустя три дня появилась знаменитая политическая карикатура Ж. Ж. Гранвиля (казак, беспечно раскуривающий трубку в окружении трупов и на фоне виселиц), озаглавленная «L’Ordre règne à Varsovie» [1272].

Выражение, приписанное французскому министру, вскоре стало крылатым в том смысле, который передает замечание Тацита (Жизнеописание Юлия Агриколы, XXX, 4): «Ubi solitudinem faciunt, pacem appellant» (Создав пустыню, они говорят, что принесли мир) [1273]. Пушкин, несомненно, известился о нем из французской прессы уже осенью 1831 года, и весьма характерно, что тщательное обследование этого материала позволило Б. В. Томашевскому заключить (причем без обычной ссылки на источники):

…в Палате депутатов <���…> министр иностранных дел генерал Себастьяни обессмертил себя словами: «L’ordre règne dans Varsovie». [1274]

Таким образом, наряду с торжественно хвостовской темой отвоеванного у стихии Петербурга, в подтекст стиха «В порядок прежний все вошло» вводится тема завоеванной Варшавы, что дает возможность расширить аллюзионный пласт «Медного всадника», связанный с польским восстанием 1830–1831 годов [1275]. В общем же плане можно говорить о регулярно возникающем в «Медном всаднике» эффекте размножения остраняющих друг друга смысловых оттенков, который достигается за счет комбинированной отсылки к нескольким разнокачественным источникам, не обязательно связанным принадлежностью общему литературному или историческому ряду.

24 декабря 1927 года В. А. Рождественский извещал Е. А. Архиппова о смерти и похоронах Федора Сологуба (Ф. К. Тетерников, 1863–1927), попутно он сообщал ему подробности о последних днях писателя: «За два дня до смерти его подвели к камину, и он сжег все свои письма, дневники, рукопись оконченного романа, имеющего автобиографический характер» [1276].

Название этого последнего, сожженного, романа осталось неизвестным. Между тем в поздние годы Сологуб, действительно, продолжал интенсивно работать, несмотря на нездоровье и занятость в Союзе писателей (с марта 1924 года он возглавил Ленинградское отделение Союза). В его архиве сохранилось немало набросков незавершенных произведений. О наиболее значительных творческих планах он рассказывал в 1925 году П. Н. Медведеву: «Начал писать роман „Опостен“ (Параллель). Вообще многое начато: „Богдыхан“, переводы, романы „Ариадна“, „Про последний класс“, про Пугачева и др.» [1277].

Из перечисленных замыслов, оставшихся невоплощенными (за исключением некоторых переводов), до нас дошли первая и вторая главы романа «Богдыхан. Эпизоды из романа, который может быть написан» (1918–1922) и первая глава романа «Опостен» (1925–1926) [1278]. В основе этих произведений — идея параллельных миров, ранее получившая художественное оформление в трилогии «Творимая легенда» (1907–1913). К группе поздних утопических проектов со смещенной исторической перспективой можно отнести начатый в 1927 году роман «Индукция»: его первая глава записана в «Тетради последнего лета» [1279], которую Сологуб вел во время предсмертной болезни.

В «Богдыхане» и «Индукции» переключение одного повествовательного плана в другой (переход в параллельный мир) происходит посредством известного художественного приема — погружения героя в продолжительный летаргический сон, как, например, в утопии Э. Беллами «Золотой век» или новелле В. Ирвинга «Рип Ван Винкль» [1280]. Замысел романа «Опостен» восходит к общесимволистской идее «соответствий», которая у позднего Сологуба получила дополнительное — научное обоснование благодаря его увлечению высшей математикой и теорией относительности.

П. Н. Медведев вспоминал: «У С<���ологуба> чрезвычайный интерес к астрономии. Его страшно занимают четвертое измерение, принцип относительности, проблема строения мира. <���…> — Если бы я начинал жить снова, я стал бы математиком. Математика и теоретич<���еская> физика были бы моей специальностью. Литература же — приватное, как досуг. Бородин [1281]. И для литературы было бы лучше: не написал бы всего того мелкого и случайного, что приходилось писать, потому что литературой кормился. По-настоящему написал бы „Твор<���имую> легенду“. — Это — любимое его произведение» [1282].