Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»

В то же самое время в ходе нашего исследования мы на конкретных примерах коснулись главных проблем интертекстуального метода. Таковыми мы считаем не только проблему функциональности, работоспособности интертекстов в исследуемом тексте, — прежде всего нас интересовал вопрос о критериях идентификации чужого текста как интертекста (лексический и ритмический повтор и т. д.); этот вопрос нередко опускался в самых разных теориях и практиках интертекстуального метода. Мы с особой осторожностью привлекали иноязычные тексты, потому что такие убедительные критерии интертекстуальности, как лексический или лексико-ритмический повтор, здесь еще более размыты [21] Для проблемы изучения иноязычной интертекстуальности не потеряли своей актуальности методико-теоретические положения Ю. Н. Тынянова о влияниях и заимствованиях, изложенные в статье «Тютчев и Гейне»: при переводе иноязычный текст по определению попадает в лексико-стилистический строй другой литературы (1977: 29–37). . Адекватное решение проблем идентификации интертекстов может быть найдено лишь при должном исследовании самой мотивации интертекстуальности, рассмотрение которой, в свою очередь, возможно лишь при учете особенностей поэтики исследуемого автора в контексте литературного процесса эпохи.

Подтекстуальный метод Тарановского — Ронена генетически восходит к штудиям формалистов. Что, как не проблему интертекстуальности как часть вопроса о литературной эволюции и литературном факте, выдвинули, каждый по-своему, Ю. Н. Тынянов в своих работах о пародии и Б. М. Эйхенбаум в своих лермонтовских штудиях? Одним из недоразумений в восприятии идей опоязовцев мы полагаем приписывание им предструктуралистских подходов к изучению текста. Между тем даже такие концепции формалистов, которые, казалось бы, предполагают синхронное изучение литературы («искусство как прием» и «остранение»), имеют диахронную историко-литературную направленность. Деавтоматизация эстетического восприятия и поэтических навыков предполагает знание того, что деавтоматизируется, а именно предшествующих текстов и приемов, от которых происходит отталкивание. В этом смысле все формалисты, начиная с В. Б. Шкловского, изначально работали с категориями, которые затем рассматривались в связи с проблемой «интертекстуальности» [22] Совершенно иными путями и методами, привлечение которых нарушило бы методическую гомогенность настоящей работы, шла школа интертекстуальности, отталкивающаяся не от формалистов, а от бахтинских концепций диалогичности. О теории и практике «диалогической» интертекстуальности подробнее см. в книге Р. Лахманн «Память и литература» («Gedächtnis und Literatur», Lachmann 1990). .

Интертекстуальная школа Тарановского-Ронена занялась — и роненовская «энциклопедия» (Ronen 1983) тому яркий пример — кропотливой интертекстологической работой по сбору подтекстов и контекстов, тем самым подготовив прочную базу для дальнейших исследований. В то же самое время само количество найденных подтекстов не всегда позволяло исследователям в полном объеме заняться их анализом. Указывались источники мандельштамовской образности, но при этом нередко смешивались (или не различались) понятия подтекстуального источника и собственно мотивации его появления в тексте. В нашей работе, дополняя и временами оспаривая интертекстуальные находки исследователей, мы старались задаваться вопросом о логике мандельштамовских реминисценций, о мотивации появления конкретного подтекста. Вместе с тем нужно учитывать всю сложность работы по расшифровке образно-тематических ходов Мандельштама, поэтому и нам порой приходилось ограничиваться лишь упоминанием возможных интертекстов; как правило, это происходило в тех случаях, которые прямо не касались предмета настоящей работы, но могли бы пригодиться последующим исследователям при изучении других аспектов творчества Мандельштама.

Любая теория, любой метод — лишь «рабочая гипотеза, подсказанная интересом к самим фактам» (Эйхенбаум 1987: 428), необходимая для первичной сортировки данных. Разные тексты ставят перед нами разные проблемы, связанные с внутри- и внетекстовыми особенностями данного произведения [23] Не случайно исследователи и последователи интертекстуального метода, пытаясь оценить вклад книги К. Ф. Тарановского в мандельштамоведение, «обнаружили, что получается статья о Мандельштаме», а не о методе Тарановского (Левинтон/Тименчик 2000: 404). И это не случайно — особенности метода Тарановского связаны с особенностями поэтики Мандельштама. А значит, этот метод можно только с большой осторожностью применять при изучении других авторов. Ср. в связи с этим: Баран (1993: 10, 69, 75, прим.1). Речь идет не об узурпации метода, а о необходимости корректировки его положений в зависимости от особенностей поэтики исследуемого автора (Пастернака, Хлебникова и др.). . Одним из основных (анти)методологических заветов формализма можно считать осознание того, что методы и термины историко-литературных поэтологических исследований, к которым относится и настоящая работа, не являются универсальными и вырабатываются в ходе самого исследования. Суммируя методический арсенал данного исследования, можно отметить сознательную ориентацию на взаимодополняющие и взаимокорректирующие установки формализма и его последователей (технология текста, включающая вопрос о конструктивном принципе заимствований, литпроцесс, литературный быт, вплоть до опыта комментария в постопоязовских работах Эйхенбаума) [24] Мы надеемся, что если выбор исследовательского инструментария для настоящей работы кому-нибудь и покажется методическим или методологическим архаизмом, то в опоязовском смысле: «архаисты — новаторы». Как известно, В. Шкловский предлагал для книги Тынянова «Архаисты и новаторы» другое название, «которое выразило бы его (Тынянова. — Г.К. ) мысль еще ясней: „Архаисты — новаторы“» (Шкловский 1974: 608). По мнению В. Шкловского, «для нового построения модели могут понадобиться переосмысленные элементы старых систем. Системы сопрягаются, спорят, пародируют друг друга… приобретают новые мотивировки» (1974: 614). Опоязовская модель литературной эволюции переложима и приложима к пост-постструктуралистской ситуации современных гуманитарных дисциплин вообще и литературоведения в частности. Порой по ходу исследования нам приходилось «обнажать» этот методический прием, а порой он, став минус-приемом, говорил сам за себя. .

В первой части работы речь идет о немецкой тематике в произведениях Мандельштама 1912–1921 годов. При анализе акмеистических стихотворений 1912–1914 годов (главы 1.1.1–1.2.2) упор делался на функции немецкой (протестантской и музыкальной) тематики в контексте полемики с символистами. Отдельного разговора, во многом выходящего за рамки нашего исследования, заслуживает практика более или менее произвольного употребления понятия акмеизм. Его продолжают использовать без четкого поэтологического и историко-литературного разграничения (в отличие, например, от реализма). Между тем подобная практика не всегда оправданна. Нам представляется неверным применять это понятие как поэтологический термин и тем более легкомысленно переносить его на постакмеистические произведения поэтов гумилевского круга; не стоит также помещать поэзию Мандельштама в центр этого течения, хотя именно так поступают многие исследователи русской и советской поэзии начала XX века [25] Важнейшим шагом для преодоления такой практики явилась «Книга об акмеизме» О. А. Лекманова, в которой, в частности, была сделана наиболее успешная попытка историко-литературной дифференциации понятия «акмеизм» и его персонализации (2000: 9–16), а также рассмотрено участие А. А. Ахматовой в формировании «акмеистических» мифов, деформировавших и деформирующих работу «акмеизмоведов» (2000: 141–154). . Нашим вкладом в дело «деакмеизации» Мандельштама является гипотеза о «рецидиве» символистской риторики в «Оде Бетховену» (1.2.2) [26] В другую, более опасную ловушку попадают вследствие ходячего неразличения акмеизма как маски поэтологически-культурософских манифестов поэтов гумилевского круга и «акмеизма» как ярлыка, которым пользовались критики Мандельштама 1920–1930-х годов. В этом смысле многие «акмеизмоведы» 1960–1980-х годов просто переняли пролеткультовский ярлык Мандельштама, в соответствии со своими политическо-эстетическими пристрастиями поменяв советский минус на антисоветский плюс. В результате этого произошла инструментализация как Мандельштама, так и самого мандельштамоведения в соответствии с идеологическими нуждами холодной войны, исследовательские рефлексы которой ощущаются до сих пор. Некоторых аспектов этой инструментализации мы коснулись, рассматривая эдиционные и исследовательские практики мандельштамовских переводов из М. Бартеля (2.3.4). .