Уильям Лоуренс - Люди и атомы

Ган и Штрассман, при всем их неверии, тщательно изучали один из трех элементов, который сначала принимали за новый изотоп радия. Их исследования показали, что это новый радиоактивный изотоп бария, 56-го элемента, с атомным весом, немногим больше половины веса урана.

И если созерцание невозможного, которое происходило перед их недоверчивым взором, не было само по себе неожиданностью, то появление в химическом «вареве» другого вещества казалось просто невероятным: вторым из трех новых разновидностей мнимого радия оказался радиоактивный изотоп лантана — 57-го элемента, соседа бария по периодической таблице элементов! Действительно, это был тот самый лантан, который впервые увидела Ирен Жолио-Кюри, когда наличие примеси привело ее к выводу, что это не лантан.

«Возможно ли это?»,— спрашивали они друг друга. Это было подобно тому, как если бы они положили в инкубатор страусиное яйцо, а вылупились бы цыпленок и голубь.

Сначала ученые не поверили своим глазам и были убеждены, что допустили какую-то ошибку, хотя их эксперименты отличались скрупулезной точностью. Однако когда они попытались обнаружить эту ошибку, то не смогли найти ни одного слабого звена в цепи своих доказательств. Тогда ученые провели целую серию хитроумных и тонких экспериментов, но каждый опыт давал все новые и новые убедительные доказательства того, что эти элементы действительно являются радиоактивными изотопами бария и лантана. Положение еще более усугубилось, когда у них появились серьезные основания считать третий из элементов новым радиоактивным изотопом церия, 58-го элемента.

Сомнений в этом быть не могло: химические исследования подтверждали, что бомбардировка урана нейтронами очень малой энергии (около одной четвертой электронвольта) приводила к образованию трех радиоактивных видов легких элементов — бария, лантана и церия, соответственно 56, 57 и 58-го элементов.

Откуда могли появиться эти три легких элемента? Ничто никогда не возникает из ничего, поэтому было ясно, что единственным источником этих элементов был атом урана. Это означало, что нейтрон расщепил ядро тяжелого атома урана на три почти равные части — барий, лантан и церий, каждый из которых являлся одним из осколков ядра урана.

Так оно и было в действительности, как об этом через несколько недель узнал изумленный мир. Но Ган и Штрассман были химиками и хорошо знали, что в соответствии с общепринятыми концепциями физики расщепление атома урана было невероятным. Для них, химиков, было слишком большой самоуверенностью бросать вызов таким прославленным именам в области физики, как Эйнштейн, Планк, Бор и Ферми. Как через несколько лет сказал мне Ган, «физики бы этого не позволили».

Однако как химики они были уверены, что радиоактивные изотопы бария, лантана и церия, безусловно, созданы в результате бомбардировки урана нейтронами, хотя их истинная природа все еще оставалась неясной для физиков. Как бы то ни было, Ган и Штрассман сознавали, что сделали великое открытие, которое должно проложить путь к новым областям знаний. И они отдавали себе отчет в том, что соревнуются со своим старым соперником — Ирен Жолио-Кюри, которая в любую минуту может понять свою ошибку и объявить всему миру, что она получила лантан из урана и, возможно, расщепила атом урана.

Поэтому, даже не закончив полностью свои опыты, Ган и Штрассман подготовили детальный научный доклад о проведенных ими эпохальных опытах, проявляя при этом большую осторожность, чтобы не наступить на пятки своим коллегам-физикам. Описав свое открытие, ученые сделали заключение, которое являлось одним из самых странных в анналах истории науки, что они лишь сообщают результаты своих наблюдений, но отказываются делать из них какие-либо выводы.

В сущности, Ган и Штрассман заявили, что как химики они могут лишь сообщить, что три элемента, которые ранее принимали за радий, на деле являются барием, лантаном и церием.

Однако добавили, проявляя тем самым пример интеллектуальной осторожности, что «как ядерные химики, тесно примыкающие к физикам», они не могут заставить себя «совершить этот скачок, столь противоречащий всем явлениям, до сих пор наблюдавшимся в ядерной физике».

«В конце концов,— заключали ученые,— возможно, что редкое стечение случайностей привело нас к ошибочным наблюдениям».

Оградив себя, таким образом, от любой насмешки со стороны ядерщиков, они все же решили поспешить с утверждением своего приоритета на открытие. Поэтому 22 декабря 1938 г. Ган и Штрассман направили свой исторический доклад в немецкий научный еженедельник «Ди Натюрвиссеншафтен».

Чтобы убедиться в том, что доклад будет напечатан в самом скором времени, Ган позвонил директору издательства, доктору Паулю Розбауду, своему личному другу. Доктор заверил его, что статья появится в выпуске от 6 января 1939 г. Этот срок был значительно короче срока, обычного для научных публикаций, но для Гана он показался бесконечным. Ведь за эти две недели Ирен Жолио-Кюри в любой день могла перехватить великий приз из его рук!

Прежде чем рассказать о своем изумительном открытии кому бы то ни было, Ган написал Лизе Мейтнер в Стокгольм, подробно сообщая ей о своих экспериментах и невероятных результатах, с которыми столкнулись он и Штрассман. С волнением он ждал ее ответа — ведь она была одним из ведущих физиков мира, наблюдательным аналитиком и острым критиком. Сочтет ли Лиза его выводы смешными, как они казались им самим сначала? Обнаружит ли какие-то серьезные ошибки в методе, которые он просмотрел? Пострадает ли его репутация химика, которая создавалась в течение многих лет?

Письмо Гана застало Лизу Мейтнер в отеле в маленьком городке Кунгельв — небольшом курортном местечке около Гетеборга, почти безлюдном в зимнее время, куда она приехала навестить своих друзей на рождественские каникулы. Вместе с нею был ее племянник, Отто Р. Фриш, который хотел провести с тетушкой ее первые каникулы в эмиграции и заодно серьезно поговорить с ней о будущих своих работах. Но судьба решила иначе.

Новости, полученные от Гана, были равносильны атомному взрыву в мозгу Лизы Мейтнер. Она перечитала письмо несколько раз, и чем больше его читала, тем фантастичнее оно казалось. Действительно, здесь имела место аномалия: две науки противоречили друг другу — химики открыли факты, которые, как уверяли физики, противоречили природе. Однако за долгие годы совместной работы Лиза Мейтнер знала Гана как серьезного химика и почти полностью исключала возможность ошибки в скрупулезных опытах своих коллег. Если наблюдения Гана и Штрассмана верны, это могло лишь означать, что новое революционное открытие снова было сделано се- рендипно.