Поль Лаберенн - Происхождение миров

Если судить по внешним признакам, то все эти проклятья как будто не произвели на Бюффона впечатления. Однако можно думать, что они побудили его смягчить свои тезисы чисто эволюционного характера, которые позднее были развиты его учеником Ламарком. Другие ученые, например, швейцарец де Люк, испытывали большое замешательство и напрасно теряли время в поисках недостижимого примирения между библией и наукой. Это нездоровое влияние наиболее ограниченного религиозного догматизма на развитие крупных научных гипотез несколько уменьшилось в XIX в., в эпоху господства победившей буржуазии. Отныне для каждого образованного человека стало очевидным, что невозможно согласовать утверждения книги Бытия со все более точными и обширными результатами современной науки, и это привело к возникновению противоречивых тенденций внутри самой церкви. В 1829 г., всего около века назад, духовенство Варшавы отказалось участвовать в торжественном открытии памятника в честь Коперника — величайшей научной славы Польши, ссылаясь на осуждение Коперника церковью. Но уже несколько десятков лет спустя иезуит Секки, профессор Римского колледжа и крупный астроном, открыто покинул лагерь креационистов и стал излагать космогоническую гипотезу Лапласа (к негодованию ряда светских ученых, как, например, Эрве Фая, [150] Н. Faye, Sur l'originc du Monde, стр. 1. Секки получил звание профессора Римского колледжа в 1849 г. горячо преданных религиозной вере).

Крикливые и грубые нападки, которым подвергались Бюффон, Ламарк, Сент-Илер и Дарвин за свои эволюционные теории, стали несколько смягчаться в некоторых наиболее образованных церковных кругах. Вместо того, чтобы беспрестанно напоминать о решениях Тридентского вселенского собора, эти представители церкви предпочитали возвращаться к святому Августину или к Фоме Аквинскому, высказывания которых, предназначенные для примирения священного писания с взглядами великих мыслителей древности, позволяли как будто отойти от закостенелого догматизма и занять более гибкую позицию. Таким образом, уже тогда обнаружилось нечто похожее на отступление церкви под давлением завоеваний науки.

Решения вселенских соборов и содержание папских посланий (энциклик) отражают эти противоречия и изменение позиции церкви. Ватиканский вселенский собор, возглавлявшийся папой Пием IX, автором «Силлабуса» [151] «Силлабус» — сокращенное название «Перечня главнейших заблуждений нашего времени», изданного папой Пием IX в 1864 г. (Прим. ред.) и заклятым врагом либерализма, должен был в 1870 г. признать за наукой некоторую независимость. Однако после напоминания, что все науки идут от бога и должны в конечном итоге вести к богу, в решении содержится место, где видна попытка ограничить эту независимость:

«Церковь, конечно, не запрещает этим наукам, — говорится там, — применять в соответствующих научных областях свои собственные принципы и свои собственные методы; однако признавая за науками эту свободу, она серьезно предупреждает, что в науки не должны проникать заблуждения, противоречащие божественному учению, и что науки не должны выходить за пределы своей собственной области, вторгаясь в область веры и ниспровергая ее».

Несколько позднее папа Лев XIII, большой любитель ссылаться на ученых средневековья и в том числе на святого Фому Аквинского, использовал в своем послании Providentissimus Deus (18 ноября 1893 г.) более осторожные формулировки:

«Между теологией и физикой не может существовать, — утверждал он, — никакое фактическое разногласие, если только они будут оставаться в своих областях, и будут остерегаться, по выражению святого Августина, что-либо утверждать наудачу и не будут принимать известное за неизвестное».

Видимый либерализм этих слов был высоко оценен учеными-католиками. Последние видели в них своего рода признание правильности позиции Бюффона. На самом деле эта формальная уступка была следствием непрерывного прогресса человеческих знаний. Она отражала изменение тактики церкви, но не отказ от принципов. Это вполне показало последующее решение библейской комиссии, основанной самим Львом XIII. Эта комиссия, руководимая папой Пием X, вынесла 30 июня 1909 г. постановление, в котором хотя и признавалось, что не следует «постоянно искать в первой главе книги Бытия особенности, свойственные научному языку», все же утверждалось, что «Моисеев рассказ о сотворении мира историчен и что он имеет основание в объективной реальности» (т. е. соответствует хронологическому порядку явлений). Однако отсюда совсем не следует, что допускалось практическое сосуществование науки и религии; эти две области оставались обособленными друг от друга. Если какой-нибудь ученый-католик, работая в своей лаборатории или кабинете, загорался жаждой объективной истины, то он мог заняться своими исследованиями, не заботясь о примирении получаемых результатов со священными текстами или с желаниями профессиональных теологов. [152] Такова была позиция Пастера, который писал: «Две области являются различными, и горе тому, кто хочет заставить одну из них поглотить другую». На наш взгляд, подобное «раздвоение» представляется парадоксальным и фактически оно осуществлялось в полной мере очень редко. Сознательно или бессознательно, многие верующие продолжали налагать на себя в науке определенные ограничения, и их работы носили печать тенденциозности. Возврат буржуазной идеологии к идеализму, происшедший в конце XIX — начале XX вв., привел к усилению этого антинаучного влияния. Однако можно сказать определенно и то, что многие ученые-католики смогли до сегодняшних дней сохранить полезную независимость разума от религии. Именно об этом отделении науки от религии, часто еще недостаточном, но благодаря которому верующие могли все же посвятить себя плодотворной научной работе, и хочет поставить вопрос нынешний папа Пий XII.

Конечно, в чисто теологической части своей речи (о доказательствах существования бога) Пий XII все время старается избежать противоречий с утверждениями своих предшественников. Он говорит, что «факты, установленные до сих пор, не составляют абсолютного доказательства в пользу сотворения мира, в противоположность аргументам, извлеченным из метафизики и божественного откровения, если речь идет только о сотворении мира во времени».

Таким образом как будто спасена иерархия «трех инструментов истины, трех лучей одного и того же солнца»: науки, философии и божественного откровения, до некоторой степени уменьшено затруднение теологов, которые хотели бы думать вместе с Фомой Аквинским, что «в начало мира можно верить, но его нельзя ни доказать, ни постичь разумом».