Александр Гера - Набат-2

Из прежней жизни вспомнился один эпизод: мокрая и снежная осень девяносто седьмого, матч «Спартака» со швейцарцами. Те проиграли, но придрались к размерам ворот, заставили платить контрибуцию, отлучали «Спартак» от участия в турнире, но переигровка состоялась. Показали им козу по российской слякоти…

Эх, с каким упоением болела за «Спартак» вся Россия! Это был прорыв в забытое измерение к величию России. Вот где надо было сплотить русичей, надавать козлам по рогам… А милиция после матча изрядно помолотила дубинками по разгоряченным головам. У одних — праздник, у других — приказ: не допустить массового ликования. Выпустили пар в свисток, паровоз остановился. А потом и вспоминать не хочется. До того мерзко от лжи и бессилия!

— Брось, Игорь, — понял его состояние Луцевич.

Ему успокаивать проще, к верхушке не относился, клятву Гиппократа отрабатывал честно, а стали давить за исключительность, взял и уехал. И Момот уехал по соображениям безопасности, ему рот зажали в пору Чернобыля. Один он — был, знал, мог. А послушно выпытывал у непослушных скабрезности, вынюхивал непотребство одних по заданию других да хилого монашка ловил. Спас, как же… Только монашек жить по лжи не захотел, на асфальт бросился. Мило он прожил жизнь, мило.

— Черт бы побрал! — по-своему сокрушался Момот. — Когда молод — крыльев нет, стар — лететь некуда. Что это за блядская теория у нашей жизни?

— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — вставил свое слово и Бехтеренко. — Я считаю, следует на дрейф переходить. Опасно дальше.

Вполне отрезвляющий довод. Все повернулись к стеклам рубки не сговариваясь. Вода уже затопила весь остров, верхушки трех гор торчали кучками земли на поверхности океана. Разговор с Цыглеевым остался далеко за ними. У них самих теперь до тысячи детей, маленьких человеков, перед ними хоть не осрамиться.

— Не хотелось дрейфовать, но пора, — сказал Момот. Неприятный осадок от разговора все еще мешал, но сейчас исчезнет последняя твердь, за которой неведомое.

Момот присел к пульту и нажал нужную клавишу. Остекленная рубка стала медленно опускаться под палубу, прозрачные стены превратились в окна-бойницы, и сама рубка превратилась в прозаичный командный пункт, не радовала уже простором и светом, сигнальные лампочки и глазки расцветили пульт предупреждающе. Земная жизнь кончилась.

— Начали, — сказал Момот в микрофон. Потом вынул дистанционник и нажал красную кнопку.

Глухо ухнуло под водой, торкнуло ударной волной в корпус, и вода поглотила все три горки. Безбрежный океан предстал перед ними во всей своей величавости. Один на один с ним скорлупка, в ней цыплята с инкубатора Господня.

— По-моему, наш капитан разбудил царя морского, — промолвил немногословный Тамура, и сразу все ощутили подрагивание палубы под ногами. — Началось…

— Вот это номер! — покрутил головой Момот. — А ведь уложились тютелька в тютельку. Спасибо Цыглееву.

— Это Бехтеренко спасибо, — поправил Судских. Момот согласился кивком. Приложил руку к сердцу: спасибо, Слава.

— Внимание, друзья мои, — не торопясь говорил он в микрофон. — Смещение поверхности началось. Отнеситесь к этому спокойно. Наш дом-корабль прочен, запасов хватает, и, едва стихия войдет в норму, нам предстоит вернуться на землю. Счастливого плавания, братья и сестры…

Момот вставил микрофон в гнездо и спросил присутствующих:

— Я правильно напутствовал?

— Вполне, — за всех ответил Луцевич. — Как Сталин.

— Спущусь к себе, — сказал Судских. После разговора Момота с Цыглеевым все еще не отпускало. Хотелось побыть в одиночестве или там, где тебе не помешают.

— Давай, Игорь, — кивнул Момот. — Твоя командирская вахта только с утра.

— И я, пожалуй, — присоединился Луцевич.

— Давайте все, — предложил Момот.

Чуть задержался Бехтеренко.

— Командир, ты не забыл отправить Цыглееву атомоход?

— Святослав Павлович, будь спокоен, — с некоторым раздражением заверил Момот. — Сказал — сделаю.

Ушел и Бехтеренко. Момот остался один в рубке, но казалось ему, остались все, еще и Цыглеев незримо присутствует.

— Как будто Момот во всем виноват, — пробурчал он глухо. — Момот вовремя о Чернобыле предупредил. Момот о путче в России загодя узнал, Момот заранее ковчег построил, а все едино — Момот виноват…

Ковчег почти не двигался на глади океана.

В просторной каюте Судских встретил вопрошающий взгляд Лаймы. Не тревожный, но участливый.

— Что ты на меня так смотришь?

— Началось?

— Об этом мы сто раз до этого говорили, — с неохотой ответил Судских.

— Да, конечно, — согласилась она. — Самый первый разговор состоялся еще в аэропорту Тюмени. Я спросила тогда, что будет с нашим сыном? Теперь их трое, Игорь, вопрос тот же. Я переживаю, какая-то тревожная обстановка.

— Не тревожная, — отвернулся к иллюминаторам Судских. — Обычная обстановка, корабль в походе, и никто не задает лишних вопросов, все на своих местах.

— Мужики-мужики, — вздохнула она. — Усложняете вы жизнь, свою и чужую. И чужую особенно.

Судских смотрел в большое окно их каюты. К нему так и не привился морской термин «иллюминатор». Все окна на прочих палубах выходили внутрь. С другой стороны был гладкий, как яичная скорлупа, борт.

Он увидел в других окнах женские лица, мужские, детские мордашки, всех волновало событие, но ничего, кроме неба над головой и других окон, они не видели. Можно пользоваться внутренними лифтами и совсем не выходить на палубы. А сколько отсиживаться взаперти? Пока этого никто не знал.

— А когда купаться? — спросил младший. Двое старших приучены вопросов не задавать.

Ах да… Последнее земное развлечение осталось. На нижней палубе находился большой бассейн. Пока он не заполнялся водой, на то будет распоряжение Момота.

— Накупаемся еще, — нехотя ответил отец.

— Идите к себе, — скомандовала мать. — Посмотрите кино, поиграйте все вместе.

Дети послушно удалились, и Лайма взялась за мужа:

— Что-то не так, Игорь?

— Все нормально, — заставил он себя улыбнуться и, более того, посмотреть ей в глаза. — Абсолютно нормально.

Они не держали тайн друг от друга, не лукавили, так повелось с первого дня знакомства, но ему до смерти не хотелось сейчас перебирать подробности разговора Момота и Цыглеева, снова ощутить стыд. Беспокоила и угроза Цыглеева нарушить космическую связь — мало ли что придет в голову обиженному мальчишке?

— Черт! — вспомнил он. — Мы же не взялись готовить лодку к переходу!

Покойно думается в полутьме ходовой рубки. Истина, знакомая всем штурманам. Открытое море не штормит, судно идет на гирорулевом по прокладке, не надо выверять курс по маякам, бегая на открытый мостик к пеленгатору, а лунная дорожка на воде будит меланхолические мысли.