Владимир Петров - Горечь таежных ягод

Они молча работали до самого вечера. Резали, таскали дерн и выкладывали вдоль кромки вольера ровную зеленую дорожку. Выкопали сточную канаву, отремонтировали кран водопроводной колонки.

Вольер преобразился. Часов в шесть Марфин торопливо помылся под краном и убежал, на ходу натягивая гимнастерку.

Павлик посидел, покурил. У ног его, сыто подремывая, лежали обе «сторожевые единицы». Они, видимо, признали его хозяином, хотя он этого пока не чувствовал. Он просто очень устал.

Перед ужином Павлик вернулся в казарму. Удивился: Марфина нигде не было. Подошел к дежурному, спросил. Тот ответил: в увольнении.

— В каком увольнении?

— После обеда отпросился у старшины. В полковую библиотеку поехал. Книги менять, что ли.

Павлик все-таки выпросил под благовидным предлогом книгу увольняемых. Перелистал несколько страниц, нашел сегодняшнюю дату, перечитал дважды: «Рядовой Марфин Ф.И. уволен до 20.00».

Море лежало внизу, у подножия сопки, и занимало полмира. Оно всегда было красивым и всегда тревожным, потому что где-то над ним проходила невидимая государственная граница.

На рассвете, снимая с постов собак, Павлик останавливался у обрыва и глядел в пронизанную стеклянной свежестью даль. Волна лизала коричневый песок, чайки припадали к самой воде, хватая сонную рыбешку, в скалистых расселинах вдоль побережья путались клочья тумана. В ушах посвистывал ветер, и постепенно исчезали земля и берег, оставались где-то позади, и кромка глинистого обрыва казалась палубой корабля, уходящего поутру в плавание…

И будто он был не один. Будто рядом, но чуть позади, стояла с ним Нина, он даже чувствовал, как держалась она за его руку, слышал ее дыхание, ощущал запах волос. Она молчала, и молчание это было укоризненным, и он знал, почему она сердится. Хотя сердиться, наверное, положено было больше ему — на четыре его письма она отвечала только одним.

Нина все чаще и все капризнее дергала его за руку, дергала до тех пор, пока Павлик наконец не соображал, что это настырный Карнач тянет за поводок, требуя его возвращения на грешную землю. Карнач терпеть не мог моря, видно, когда-то тонул, после сторожевого бодрствования ему хотелось спать.

Ночью, особенно в непогоду, тускло отсвечивали гребешки волн, угрюмо шуршал прибой. Сквозь всплески, шорохи и звуки казалось, кто-то большой, черный и мокрый упрямо карабкался по глинистым осыпям, срывался, падал на острые камни, но встряхивался и снова, остервенело и тяжело дыша, лез наверх…

В такие минуты остро чувствовалась близость границы. Стараясь представить ее в чернильной темноте, Павлик представлял себя в помещении командного пункта, в его влажной теплоте, настоянной на запахах разогретой резины и краски. И видел огромный прозрачный планшет с паутиной координатной сетки, с голубой волнистой линией берега и красной, почти прямой — госграницы. Ему доводилось видеть, как линии чужих самолетных курсов, отрезками наносимые планшетистами, пытались приблизиться к широкой красной черте. Какая наэлектризованная звенящая тишина наступала тогда в бетонном бункере КП…

Он знал, что за продвижением каждой такой стрелы днем и ночью внимательно и напряженно следят сотни глаз и, едва посмеет она приблизиться к заветному рубежу боевого планшета, взвоют басовыми переливами сирены-ревуны, закачаются антенны, защелкают контакторы пусковых установок, вздрогнут, поднимаясь к нему, расчехленные ракеты.

А у береговой кромки, у обрыва над морем, где кончаются последние метры земли, он в ночи один. Один со своими собаками на сторожевых тропах. И то, что недоступно человеческому глазу и слуху в прибойном рокоте, безошибочно уловят его собаки.

Он прекрасно понимал, что так должно было быть. Но в то же время понимал и другое: действительность выглядела проще, приземленнее, Павлик хорошо знал, что Пальма частенько спит на посту, а Карнач заигрывает с часовыми. Он же, инструктор, как ни в чем не бывало разводит собак на участки и расписывается каждый раз в постовой ведомости, будто делает чрезвычайно надежное дело.

Временами ему становилось обидно, горько, совестно. Павлик дважды ходил в штаб, просил, требовал новых собак. Но там отделывались только обещаниями — собак действительно не было.

В довершение ко всему Карнач выкинул номер: ночью удрал с поста. Уму непостижимо, как он ухитрился вывернуться из ошейника! Свое дезертирство он откровенно афишировал, с лаем бегая по спящему городку, прошмыгнул мимо дневального в казарму и оттуда выпрыгнул в раскрытое окно.

Терпение лопнуло — надо было писать рапорт. Павлик выпросил у писаря несколько листов стандартной бумаги и после развода собак в пустом классе сел за рапорт. Сначала дело шло вяло, потом явилось вдохновение. Некоторые абзацы Павлик перечитал по нескольку раз.

Утром Павлик вручил рапорт командиру дивизиона.

— Ого! — удивился майор Вилков, подбрасывая рапорт на ладони. — Прямо целый трактат накатал. А как написано! Хоть через лупу читай.

— У меня такой почерк, — сухо сказал Павлик.

— Ну и плохо. А это еще что такое?

— Эпиграф.

— Что?!

— Ну, значит, фраза, выражающая центральную мысль. Вот: «Работай по своему призванию». Это В. Шекспир.

Командир сделал шаг к окну, к свету и с интересом просмотрел первую страницу рапорта.

— М-да… В самом деле… Слушай, Рыбин, это кто же научил тебя писать эпиграфы?

— Никто, товарищ майор. Сам. Ну это еще в школе… Когда писали сочинение, сверху ставили эпиграф.

Усмехаясь, майор пересчитал листы: пять! Покачал головой и бросил рапорт на стол.

— Забирай свое сочинение. Я не учитель и не редактор, а командир. И рапорты принимаю краткие, написанные по уставной форме. Бери, бери.

— Совсем?

— Лучше совсем.

— Так вы же вникните, товарищ майор…

— Не буду, я сказал. А вообще, если хочешь знать, быть солдатом — это тоже призвание. Призвание каждого здорового молодого человека. Можешь записать это в качестве нового эпиграфа в свой блокнот. Не забудь указать автора: майор Н. Вилков.

— Я эпиграфы не записываю, — сказал Павлик. — Я по памяти.

— Ну тем лучше. Тогда запомни.

Павлика охватило чувство жалости. Он жалел эти превосходные меловые листы, выпрошенные у заносчивого писаря; жалел аккуратные абзацы, где бился пульс мысли; смелые деепричастные обороты, которые так и умрут, никем не прочитанные…

Надо было спросить: «Разрешите идти?» — и повернуться через левое плечо. Но Павлик не мог ни спросить, ни повернуться.

— Не могу я… Не могу, товарищ майор, — глухо сказал Павлик, в отчаянии мотнув головой. — Ну не могу я с этими собаками!

— Опять?

— Я все время не могу.

— Знаешь что, Рыбин?.. — майор приподнял алюминиевый поршень и гулко стукнул донышком по столу. — Ты полегче словами-то разбрасывайся! Любое слово надо сперва уяснить себе самому, а уж потом говорить вслух.