Владимир Петров - Горечь таежных ягод

На просеке старший лейтенант неожиданно свернул влево и потянул за собой Вострухина. Тот заупрямился:

— Рано же сворачивать! Поворот в конце просеки.

— Тут ближе, — буркнул Тихонов.

Может, тут и не было ближе, но захотелось ему вдруг пройтись, протопать по знакомой стежке-дорожке. Очень знакомой с прошлого лета. Хаживал он по ней августовскими вечерами. Было. И давно и, кажется, недавно.

Сквозь пихтач слабенько мелькнул огонек, послышался собачий лай. Тропка неожиданно выпрыгнула на обширную квадратную вырубку, в глубине которой смутно вырисовывался рубленый дом-пятистенник. Сквозь оконную занавеску приветливо мерцала лампа.

Тихонов подошел к изгороди, устало прислонил рюкзак к осиновой жерди. Прислушался к собачьему лаю, злобному, настороженному. Не узнал, значит… А раньше узнавал задолго, еще на таежной тропинке.

— Зайдем? — неуверенно спросил Вострухин.

Тихонов помолчал, сплюнул горькую липкую слюну и решительно оттолкнулся от прясла.

— Незачем.

Они прошли поперек поляны и уже ступили на дорожку, ныряющую в таинственную темень тайги, как Вострухин жалостливо произнес:

— Товарищ старший лейтенант…

— Ну? — остановился Тихонов.

— Может, все-таки зайдем? Ногу я натер. Давеча попал в эту колдобину, полный сапог воды. Хлюпает и трет. Прямо спасу нет. Портянку бы переменить.

Вернувшись, они минут пять простояли у крыльца. Огромный кобель яростно рвал цепь. Потом кто-то вышел на крыльцо с керосиновым фонарем, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Свои, Настасья Арсентьевна! Это я, Тихонов.

В избе Вострухин прямо у порога стал переобуваться, а Тихонов молча сел на лавку у двери, положив к ногам рюкзак.

Лесника Ивана Алексеевича дома не оказалось — третьего дня уехал в райцентр. Хозяйка кинулась было в сенцы разогревать самовар, но Тихонов попросил: не надо.

Она вернулась, перевесила лампу в ближний угол, присела рядом с Тихоновым.

— Куда же вы, миленькие, на ночь-то глядя? Да еще в такую падеру?

— В Варнацкую падь идем, — сказал Тихонов.

— Знать, по приказу?

— По приказу. Людей разыскивать.

Настасья Арсентьевна охнула, горестно обхватила подбородок морщинистыми ладонями.

— Миленькие, да как же доберетесь-то? Ведь три брода спереди. Медведка да Шагалиха. В полую-то воду, да ночью, да с ношей тяжелой!

— Преодолеем! — усмехнулся Вострухин, довольно хлопнув себя по сапогу. — Готово, товарищ старший лейтенант. Теперь хоть в Антарктиду.

Не медля, они поднялись, стали прощаться. На крылечке, зябко кутаясь в платок, Настасья Арсентьевна вдруг предложила:

— Юра, бери нашего мерина. Он и на броду ходкий, и по россыпям привычный. Алексеич не будет в обиде, не сомневайся. Бери Чалку.

Тихонов стал отказываться, но вмешался Вострухин. Решительно заявил, что лошадь они берут безусловно и со всей ответственностью. Дело не в них двоих — они и дойдут и все, что надо, донесут. Может возникнуть сложная обстановка. А лошадь — это лучший вид транспорта в условиях горно-лесистой местности.

— Ладно, — сказал Тихонов. — Берем Чалку. Спасибо, Настасья Арсентьевна.

Пока Вострухин седлал мерина и хозяйка наставляла сержанта, где, когда отпускать или подтягивать подпругу, Тихонов вышел на пригорок и дал сигнальную ракету. Она повисла над поляной изумрудным новогодним шаром, потом с треском упала.

Тропинкой, уходящей в гору от кордона, поднимались споро и бойко. Впереди, изредка присвечивая фонариком, шел Тихонов, сзади деловито пофыркивал, цокал копытами навьюченный Чалка, а шествие замыкал сержант Вострухин, насвистывавший веселый мотивчик.

Да, это был уже другой коленкор, это напоминало настоящую экспедицию.

— Напрасно вы на них обижаетесь, — неожиданно сказал Вострухин. — Ну, на стариков.

Тихонов удивился, но промолчал.

Вострухин неуверенно потоптался, посопел и все-таки не выдержал:

— Я насчет ихней дочки. Видел на стене ее фотографию с мужем. Неплохая девушка.

— Ну и что?

Сержант осторожно шмыгнул носом.

— Мнение мое: любовь — это как в кино. Есть билет — проходи, нету — не обижайся. Такая получается философия.

— Слушай, Вострухин, — едва сдерживаясь, произнес Тихонов. — Ты неплохой парень, но свои киномудрости лучше попридержи при себе. Понял?

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! Вы не обижайтесь, я чистосердечно. А почему? Потому что я в любовных делах человек опытный. Я этих любовных картин накрутил и насмотрелся столько, что другой с ума сошел бы. Помню, «Соблазненную и покинутую» раз десять крутил — молодежь требовала. Главное в любовных драмах что? Выдержать оптимизм. Это уж точно.

Тихонову очень захотелось включить фонарик и посветить сержанту в лицо. Вострухин, конечно, искренен. Забавный парень, по-своему правильный.

— Так, значит, говоришь, как в кино? — Тихонову стало легко и весело.

— Именно, товарищ старший лейтенант. А киномеханик в этом деле вроде тещи — больше портит, чем показывает.

Тихонов рассмеялся, подумал: откуда Вострухин узнал про его увлечение? Ведь в прошлом году он здесь еще не служил. Наверняка ребята рассказали. Такое ведь не утаить.

На первый перевал вышли в полночь. Ветер бесился, завывал в голых скалах. Свет фонарика слепнул на расстоянии вытянутой руки, и в его призрачном робком луче, будто дым, клубился холодный пар. Дышалось тяжело, ноги дрожали.

Надо было пустить вторую ракету, однако Тихонов, махнув рукой, спрятал ракетницу снова в рюкзак: бесполезное дело. Перевал в тучах, ракету не увидишь и за сто метров.

Потом был крутой каменистый спуск, на котором даже Чалка кряхтел и екал селезенкой, потом, оглохшие от недавней высоты, мокрые от дождя и пота, они переходили вброд леденящую Медведку.

Вострухин оказался невезучим до крайности. Сначала обронил топорик, торчавший за поясом, потом Чалка наступил ему на ногу, на ту самую, которая и без того уже была натерта до кровяной мозоли. И в заключение умудрился потерять во время переправы сапог. Тихонов на берегу его отчитывал: надо же соображать, черт возьми!

Сержант невозмутимо ухмылялся, перематывая запасной парой портянок ногу. Вместо подошвы он привязал бечевкой обломок толстой листвяжной коры.

Тихонов светил ему фонариком, сердито ворчал: куда теперь с ним, с таким? Чалка и так еле дышит, паром исходит.

— Преодолеем, — сказал Вострухин. — Это, я вам скажу, даже лучше. Ведь нога-то какая? Опять же левая, пострадавшая. В сапоге было больно. А теперь, пожалуйста — топай.

— Далеко не утопаешь.

— А почему? Вон я читал: римские легионеры в таком виде пол-Европы отшагали. В одних сандалиях на босу ногу…

Небо стало светлеть, когда они вышли к Березовому седлу, последнему перевалу. Он был невысок, но тропа к нему лежала через каменные зубья россыпей.