Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

Видимо, ко второй «вечере» написал гафизитское стихотворение, опубликованное в 1995 году Н. А. Богомоловым, Кузмин. Поэтические образы Кузмина — порог, то есть символ инициации, и чаша, прообраз братского общения агапы, продолжали и дополняли «Встречу гостей»:

Третья «вечеря» гафизитов произошла 22 мая. В стихотворении «Друзьям Гафиза» [1501], сочиненном для этого собрания Ивановым, на образно-мифологическом языке говорилось о кризисе гафизитской общины. Творческие и жизненные стратегии хозяина Башни не были поняты ближайшим и теснейшим кругом гафизитов, тем больнее было разочарование. Идейным антагонистом Вяч. Иванова стал Кузмин. Поэтический диалог между поэтами шел на общем языке поэтических и философских образов, отметим в нем в строке 6 («Вам час окрылительных хмелей») и 26 («И каждый усладой крылатой развязан») аллюзию на крылья, образ, у Кузмина восходящий к платоновому влечению к небесной красоте и к обладанию красотой земной («Федр», 246а-247а, 253d-255b):

Примечательно, что к тематике и образам этого стихотворения поэт возвращается в прозаической записи дневника от 16 июня, где пишет о личной изоляции в круге гафизитов, что означало крушение его утопических надежд на построение «соборности» [1502]:

Пятая вечеря Гафиза (без Городецкого). —

Я устремляюсь к вам, о Гафизиты. Сердце и уста, очи и уши мои к вам устремились. И вот среди вас стою одинокий. Так, одиночество мое одно со мною среди вас. (курсив [1503]в оригинале. — А. Ш.)

Столько о Гафизитах. А теперь уже не об них. Результат целой полосы жизни, протекшей под знаком «соборности», намечается отчетливо: я одинок, как никогда, быть может (II, 751).

Таким образом, в композиции диптиха «Палатка Гафиза» второе стихотворение, разочарование в кружке гафизитов, антитетически противопоставлено оптимистическому зачинательному «Гимну».

«Друзьям Гафиза» Кузмина [1504]является не столько «своеобразным ответом» на эту дневниковую запись, как писал в 1995 году Н. А. Богомолов, сколько мифопоэтическим ответом на одноименное стихотворение Вяч. Иванова. «Ты» последней строки, кажется, непосредственно обращено к хозяину Башни:

Перечисленные пять текстов должны были быть включены в состав «Северного Гафиза». К ним следует добавить еще два — стихотворение «Посвящение Гафизу» («Приветствую Гафиз, собравшийся нежданно…», май 1906) [1505]и «Эль-Руми, Эль-Руми! / Сердце мукой не томи!», опубликованное нами в 1987 году по автографу Вяч. Иванова из ОР РНБ (Ф. 124. Ед. хр. 1790. Л. 3–3 об.) и ошибочно отнесенное к 1918 году [1506]. Последний текст, скорее всего, является поэтическим ответом на послание Городецкого и написан на его рифмы. Но не исключено, что Вяч. Иванов просто переписал стихотворение Городецкого. Об этом и также других текстах гафизитов сообщает Кузмин в дневнике от 29 мая:

Лидия Юдифовна <���…> хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифмуется с «жасмин», «властелин» и т. д. Городецкий читал прекрасные, прекрасные стихи:

И еще:

Наконец, еще одно важное свидетельство находим в сбивчивой записи Кузмина от 16 июня: «Присутствовали кошки и урны. Л<���идия> Дм<���итриевна> читала свои стихи о губах и флейтах, Эль-Руми — длинное иносказательное, детское и довольно скучное повествование о 3-х фонтанах, об Эль-Руми и т. п.» (174).

«Стихи о губах и флейтах» Зиновьевой-Аннибал — это, конечно, «проза о губах и поцелуях», упомянутая в письме Сомова к Кузмину от 10 августа 1906 года. «Проза о губах и поцелуях» обнаружилась в Римском архиве Вяч. Иванова. Это перечерненный чернилами Зиновьевой-Аннибал беловой автограф — запись поперек на шести листках, склеенных в длинную бумажную полосу 95 на 12 сантиметров, на обратной стороне начинается новый вариант, 22 строки расположены на 26 сантиметрах, а в нижней свободной части поперек, то есть перпендикулярно записи, написано слово «Гимн».

По жанру «проза» Зиновьевой-Аннибал свободно подражает 4-й главе Песни песней [1508], хотя топика этого текста достаточно распространена как в античном (Овидий, Катулл) [1509], так и в восточном мире. Основанная на игре, на рискованной экзистенциальной провокации, эта «проза» подступает к высокой философии эроса и танатоса, гибели [1510]. Вот эта «проза»:

Хвала тебе, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев! Неосудительно выслушай [, нежный,] мой [немудрый] простой рассказ, и ты поймешь, о светлый, за что.

На моем окне над городом [тюрьмой, кладбищем, <1 нрзб.>борами] и рекой нашла ваши дудки. Твою, милый Антиной, и твою, близкий Петроний. Я приложила их к губам, чтобы вывести несколько тихих, переливчатых звуков, и вспомнила, что прикасались к этим дудкам, усладе Гафиза, ваши влажные губы, твои порывистые, жесткие и жадные, Петроний, и твои свежие, нежные и пугливые, Антиной. И узнала я тогда, что в моем дыхании и ваше милое дыхание, и в моей крови и ваша алая, мчащаяся кровь.

Ласковый Гафиз, твое сладкое дыхание давно ушло в дыхание ветра, и твоя теплая кровь остыла и, истлев, стала землею и ручьем, но поцелуй твой живет в наших поцелуях, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев!

Хвала Губам.

Я люблю твои губы, ласковый Эмир [1511], нетерпеливые, несытые, тепло-влажные и <���текст испорчен>и такие понятные, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Петроний, насильственные и женственные, жесткие и жадные, и такие добрые, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Антиной, нежные и пугливые и такие гордые, и дерзкие, и жалостные.