Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

Об этом см.: Немзер А. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Д. Поэмы. М., 2005. С. 404.

Об этом см.: Там же. С. 41–42.

Особое пристрастие Самойлова к звуку «а» связано не только с мифопоэтическим сюжетом Анны (существенно, кроме прочего, что это имя Ахматовой), но и с особенностями московской орфоэпии. В этой связи характерна «акающая» окраска отступления о «Москве эпохи детства» в поэме «Возвращение». Очевидно, что в этом фрагменте «а» в первых предударных слогах не редуцируется: «М[а]сква была тогда М[а]сквою <���…> Еще п[а]лно было московской р[а]скошной акающей речи…». «Аканье» поддержано и графически — во фрагменте двенадцать строк с анафорическим союзом «А», причем шесть из них следуют подряд, а две, суммируя и завершая «идиллическое» воспоминание, предшествуют его трагическому обрыву: «А эта [а]б[а]зримость мира, / А это [а]баянье слога!.. / М[а]сква, которую размыла / Река Железная дорога» — Самойлов Д. Поэмы. С. 173–174.

Обратим внимание на явные переклички с посланием «Пастернаку»: «гармошка вятская <���…> Пускай горбатая» и «скомороший визг баяна <���…> Кривляется горбатый мех». Мечтая о новой музыке, поэт не может (и, видимо, не хочет) вовсе оторваться от музыки «старой». Если антипастернаковское стихотворение пронизано реминисценциями стихов обличаемого поэта, то в «Катерине» с ее установкой на «народность» отчетлив мандельштамовский фон; ср. переход от органа к вокалу (и от холодной высоты — к «человечности»): «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа, / Нам пели Шуберта — родная колыбель!» — Мандельштам О. Полн. собр. стихотв. СПб., 1995. С. 144. (След Мандельштама приметен и во втором стихотворении диптиха.) Аналогия не кажется случайной, если вспомнить, в каком порядке представляется «программа» «дивной певицы» в поэме «Юлий Кломпус» (1979): «Бывало, на ее губах / Смягчался (курсив мой. — А. Н. ) сам суровый Бах / И Шуберт воспевал денницу. / Звучал Чайковского романс. / (Казалось, это все про нас.)» Как и в «Катерине», певческий сюжет «Юлия Кломпуса» продолжается сюжетом любовным — поэт-рассказчик вспоминает, как однажды провожал певицу: «И сонный Патриарший пруд / Был очевидцем тех минут… / Благодаренье очевидцу». «Высокому» музыкальному эпизоду в поэме предшествует описание хорового пения бывших фронтовиков, чей полуфольклорный репертуар тоже по-своему недостаточен (потому и необходимо появление певицы): «Тогда мы много пели. Но, / Былым защитникам державы, / Нам не хватало Окуджавы». — Самойлов Д. Поэмы. С. 156, 155. Песенная лирика Окуджавы, в которой подчеркнуто индивидуальный лиризм соединяется с «народным» (хоровым) началом, мыслится Самойловым как один из вариантов реализации его эстетического идеала. Это не отменяет сложного, зачастую критического отношения Самойлова к поэзии Окуджавы. Тема «Самойлов и Окуджава» еще ждет подробного (и, похоже, чреватого неожиданностями) анализа, но упоминание имени Окуджавы при разговоре о «Собачьем вальсе» кажется необходимым.

Самойлов Д. Поденные записи: В 2 т. М., 2002. С. 241.

«В районном ресторане / Оркестрик небольшой: / Играют только двое, / Но громко и с душой <���…> Во всю медвежью глотку / Гармоника ревет, / А скрипочка визгливо — / Тирлим-тирлим поет. // И музыка такая / Шибает до слезы. / Им смятые рублевки / Кидают в картузы» (82–83); «На полустанке пел калека, / Сопровождавший поезда; / „Судьба играет человеком, / Она изменчива всегда“. // Он петь привык корысти ради — / За хлеба кус и за пятак. / А тут он пел с тоской во взгляде, / Не для людей, а просто так» (85). Отсюда, кроме прочего, тянется нить к поздним «цыганским» стихотворениям (1981–1984); в «Цыганах» (хоть и нагруженных тонкими литературными аллюзиями) и в аффектированно простодушном «Романсе» стилизация «жестокого» городского «постфольклора» рискованно (и явно сознательно) приближается к пародии, что бросает своеобразный отсвет на страстную исповедь «Играй, Игнат, греми, цимбал!»; ср. также «меркантильную» ноту в «Водил цыган медведя…»: «Пляши, моя цыганочка, / Под дождичком пляши, / Пляши и для монетки, / А также для души. // В существованье нашем / Есть что-то и твое: / Ради монетки пляшем — / И все ж не для нее» (339).

Самойлов Д. Поэмы. С. 14, 22.

Варварой была названа дочь Самойлова, что несомненно свидетельствует о высоком значении для автора «Чайной» этой трудно шедшей к читателю (опубликована лишь в 1961 году, в альманахе «Тарусские страницы»), почти не получившей резонанса и много лет не републиковавшейся поэмы.

Самойлов Д. Поэмы. С. 85.

Ср. дневниковую запись от 4 мая 1956 года, которую Самойлов сделал по прочтении «Чайной» молодым ленинградским поэтам Льву Лившицу (будущему Лосеву) и Евгению Рейну: «Людям очень (курсив Самойлова. — А. Н. ) хорошего вкуса она не должна нравиться». — Самойлов Д. Поденные записи. Т. 1. С. 281.

Об этом см.: Немзер А. Поэмы Давида Самойлова. С. 355–363. Рефлексия над жанром поэмы у Самойлова неотделима от размышлений (часто болезненных) над проблемой «сюжета», который якобы затрудняет прямое лирическое высказывание; ср. в этом плане горькое (но не отменяющее собственного выбора!) признание (1972; разумеется, при жизни не публиковалось): «Меня Анна Андревна Ахматова / За пристрастье к сюжетам корила. / Избегать бы сюжета проклятого / И писать — как она говорила. // А я целую кучу сюжетов / Наваял. И пристрастен к сюжетам. / О, какое быть счастье поэтом! / Никогда не пробиться в поэты» (505). «Собачий вальс» — опус, безусловно, сюжетный.

Писавшиеся в конце 1950-х «Ближние страны» были напечатаны полностью только в сборнике «Равноденствие» (1971), драматическая поэма «Сухое пламя» (завершена в 1963) — в «Избранном» (1980), т. е. в год написания «Собачьего вальса» была известна читателю лишь частично (фрагменты вошли в «Равноденствие»).

Здесь в первую очередь важна соответствующая главка «Цыгановых», закономерно привлекавшая внимание пародистов. Если Филатов, комически очерчивая поэтику пародируемого как целое, сочетает отсылку к «Гостю у Цыгановых» с аллюзиями на другие тексты Самойлова, то Александр Иванов («Ужин в колхозе») просто «переписывает» застольный эпизод; см.: Советская литературная пародия. Т. 1. С. 334–335. Не касаюсь здесь множества других самойловских «пиров» и сложно связанного с ними «гедонистического» образа поэта; отмечу, что мотивы такого плана могут возникать и в крайне мрачных текстах. Так, отчаянное стихотворение о пире в одиночку (1962), в финале которого звучит признание «И все живу. И все же существую. / А хорошо бы снова на войну», открывается строкой: «Пью водку под хрустящую капустку» (492; курсив мой. — А. Н. ).