Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

Знаю, умру на заре!.. <���…> Ах, если бможно, чтобдважды мой факел потух! Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!<���…> Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!(«Знаю, умру на заре! На которой из двух…»; 1920).

(О, этот стих не самовольно прерван! Нож чересчур остер!) И — вдохновенно улыбнувшись — первым Взойти на твой костер.(«Ученик»; 1921).

Товарищи, как нравится Вам в проходном дворе Всеравенства — перст главенства: — Заройте на горе!В век: «распевай, как хочется Нам — либо упраздним», В век скопищ — одиночества: «Хочу лежать один»<���…> На сорок верст высоты вокруг — Солнечного да кроме Лунного — ни одного лица. Ибо соседей— нету.Место откуплено до конца Памяти — и планеты.<���…> Пустьни единой травки,Площе, чем на столе — Макс, мне будет— так мягко Спать на твоей скале!(«Ici — haut!»; 1932–1935; в стихах памяти Волошина Цветаева возвращается к своим ранним мечтам о собственной могиле, ср.: «Мне в гробу еще обидно Быть как все <���…> Лягу — с кем-то по соседству?»).

Анне Ахматовой могильный топос, отчасти уже в повелительном варианте, был близок с самого начала, ср.:

Хорони, хоронименя, ветер <���…> Закройэту черную рану Покровом вечерней тьмы И велиголубому туману Надо мною читать псалмы. Чтобымне легко, одинокой, Отойти к последнему сну, Прошумивысокой осокой Про весну, про мою весну. («Хорони, хорони меня, ветер!..»; 1909).

Я места ищу для могилы.Не знаешь ли, где светлей? Так холодно в поле. Унылы У моря груды камней. Я келью над ней построю, Как дом наш на много лет <���…> Вот одни мы теперь, на воле, И у ног голубой прибой. («Похороны»; 1911; правда, речь идет не о собственной могиле.).

На Казанском или на Волковом Время землю пришло покупать. Ах! под небом северным шелковым Так легко, так прохладно спать<���…> Как руки мои покроет Парчовая бахрома <���…> Мне одной справлять новоселье В свежевыкопанном рву. («На Казанском или на Волковом…»; 1914).

Скрещением обеих версий могильного топоса (мечтательной элегической и активистской завещательной) с памятниковым и являются рассмотренные выше распоряжения Маяковского ( Мне наплевать на… Пускай… пускай нам общим памятником будет…) и в еще больше степени — Ахматовой: Но не… Ни… Ни… А… Затем, что… И пусть… И… пусть… И… Совмещая памятниковость с завещательностью, Ахматова следует своей излюбленной манере сочетания жанров [379], расширяя таким образом возможности своего речеведения и укрепляя органичность своих волевых, в сущности трансгрессивных, инструкций по возведению собственного монумента.

Одним из топосов, промежуточных между завещательным и памятниковым, является «переименовательный», строящийся вокруг заявок (расчетов, надежд…) на переименование в собственную честь мест или иных объектов, связанных с собственной биографией, топос типично советский [380]. Характерный пример — стихотворение Веры Инбер (начинавшей эпигоном Ахматовой) «Переулок моего имени» (1933):

…Как бы ни мечтать об этом чуде,Как бы ни стараться и ни силиться, Никогда, увы, тебя не будет.Улица, Моя однофамилица <���…> Ибо я тебя, моя широкая, Честно говорю, не заслужила <���…>Это он, столь близкий мне по духу. Это он — мой будущий читатель, Чье полумладенческое ухо Серебрится персиковым пухом. Как и он, я знаю эту местность, Знаю все туземные проулки, Ибо я, да будет всем известно, Родиласьв том самом переулке. В нем жила вторично много позже, Чуть не в девятнадцатом году я, И теперь опять же на него же, Честно говорю, я претендую<���…> Главное же в том, что новым словом Он никак не переименован,Носит он фамилию, с которой Связаны банкирские конторы. Имя коммерсанта из Пирея Носит он, как носят эполеты. Разве это звонче и бодрее Имени советского поэта?В этом смысле пафос мой отчасти Я прошу рассматривать как просьбу. Я прошу у тех, кто в этом властен, Чтобмое желание сбылось бы. Чтобпримерно лет через пятнадцать, Вслед за мной подвергшись перестройке, Именем моим бы называтьсяНачал переулок не простой бы, А просторный, радующий взор бы,Крытый перламутровым асфальтом, Где бынаши собственные форды Запевали юношеским альтом. Где бы листья тополячертили Солнечные эллипсы и ромбы. Чтобы озабоченный партиец,Проходя здесь, посветлел лицом бы,Улыбнулся в общем быи целом И подумал «Здесь всегда легко мне». И при этом песню бызапел он. Автора которой он не помнил [381].

Этот поучительный творческий документ сочетает целый набор советских мотивов (напрашивается сомнение: уж не пародия ли он?). Тут и донос на чуждый буржуазный элемент ( коммерсанта из Пирея), и заискивание перед начальством (Я прошу у тех, кто в этом властен; чтобы озабоченный партиец), и ссылки на свою духовную близость к детям — символу будущего, и присяга на верность социалистической стройке ( Вслед за мной подвергшись перестройке…), и напускная скромность ( мечтать о чуде, которого никогда увы… не будет; не заслужила; автора которой он не помнил), и нескрываемая настойчивость (я претендую)… Для нас в первую очередь интересны, конечно, черты, общие с рассмотренными выше топосами — могильным и завещательным. Это: детали желанного пейзажа ( листья тополя и добавленные к ним индустриальные новшества); оптативы ( мечтать; я прошу, прошу рассматривать как просьбу); многочисленные чтобы и сослагательные формы с бы, нанизывание однородных конструкций, описывающих желательные посмертные обстоятельства. Особенно красноречивы упоминания об общественных заслугах и открыто прописываемое обращение к властям предержащим (так прямо и названным: тех, кто в этом властен) — мотивы, в ином виде знакомые нам по памятниковым текстам Маяковского и Ахматовой.

Любопытно, что начало переименовательному топосу было положено как раз Маяковским, причем еще дореволюционного образца, — в поэме «Человек» (1916 — начало 1917; публ. 1918), где автор-герой, вернувшись на землю из скучного небесного бессмертия, узнает о присвоении его имени улице, ставшей местом их с любимой двойного самоубийства:

Куда я, / зачем я? / Улицей сотой / мечусь человечьим / разжужженным ульем <���…> — Прохожий! / Это улица Жуковского? / Смотрит, / как смотрит дитя на скелет, / глаза вот такие, / старается мимо. / «Она — Маяковского тысячи лет:/ он здесь застрелился у двери любимой». / Кто, / я застрелился? / Такое загнут! <���…> Швейцара ударами в угол загнал. / «Из сорок второго / куда ее дели?» — / «Легендаесть: / к нему / из окна. / Вот так и валялись / тело на теле».