Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

Ядро топоса составляет примирение со смертью — ее освоение и приятие как чуть ли не желанной. Частью этой апроприации смерти становится приобретение символического права распоряжаться ее параметрами, у Пушкина скромно сводящееся к приблизительному выбору места, а у Лермонтова и Фофанова развертывающееся в подробный реестр заказываемых услуг. Тем самым подспудно нарастает «своеволие» лирического субъекта, предвкушающего смерть, и готовится поворот от освоения неизбежности естественной смерти к, у Кузмина, гедонистическому обставлению невынужденного суицида [375], а у Гумилева — к выбору программно «иного» образа жизни и смерти.

Характерными чертами словесного оформления этого топоса являются: оптативные и сравнительные обороты ( хотел бы, желал бы, хотелось бы, я ищу; сладко; чтоб; и пусть/пускай; все б ближе, еще слаще, еще мудрее); отрицательные и уточнительные местоименные формулы (но не тем…, а…; так, чтоб…; не…, а…, не…, а туда, где…); и те или иные, часто многочисленные, однородные конструкции (глагольные, инфинитивные, причастные, деепричастные, номинативные), оформляющие перечисление выдвигаемых пожеланий.

Помимо таких элегических размышлений об оптимальной оркестровке собственной смерти, уже в XIX веке появились более активистские, в частности гражданские, трактовки могильного топоса, ср. «Завещание» Шевченко (1845):

Как умру, похоронитеНа Украйне милой, Посреди широкой степи Выройтемогилу, Чтоблежать мне на кургане, Над рекой могучей, Чтобыслышать, как бушует Старый Днепр под кручей. И когда с полей Украйны Кровь врагов постылых Понесет он… вот тогда я Встану из могилы — Подымусь я и достигну Божьего порога, Помолюся… А покуда Я не знаю Бога. Схоронитеи вставайте,Цепи разорвите,Злою вражескою кровью Волю окропите.И меня в семье великой, В семье вольной, новой Не забудьте — помянитеДобрым тихим словом.

Мотивы выбора места для могилы, виртуального воскресения, формулировка посмертных желаний, обороты со чтоб и нагнетание однородных конструкций — традиционны, но повелительное наклонение (вместо сослагательных оптативов), отрицание Бога, коллективистское обращение во 2-м л. мн. ч. и призывы к общественной акции представляют собой новшества, вытекающие из «завещательной» установки [376].

В XX веке, особенно в рамках советской поэзии, повелительно-коллективистский мотив постепенно вошел в состав могильного топоса, ср. стихотворение, написанное более или менее одновременно с «Реквиемом»:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану, Обращаюсь к друзьям ( не сочтите,что это в бреду): постелитемне степь, занавесьтемне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду <���…>… забинтуйтемне голову горной дорогой и укройтеменя одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Пустьв стакане сияют лучи <���…> От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь, почувствуешь: вечно живем…

Налицо совмещение лермонтовского списка аксессуаров желанной смерти, гумилевского отказа от врачей и проч. и пастернаковского наложения макромира на быт с последовательной коллективизацией планируемой смерти и нагнетанием завещательных императивов.

Но и за пределами советского дискурса трактовка собственной смерти развивалась в характерном направлении «демонстративного активизма», оригинальный вариант которого являет соответствующий корпус Цветаевой (более двух десятков стихотворений). Стоящий за ним устойчивый — и несколько инфантильный [378]— комплекс мотивов можно резюмировать примерно так: планируемая смерть лирической героини, ведущая к детально воображаемым похоронам (стол, гроб, похоронная процессия) и к традиционному погребению на природе (иногда на высокой точке), а в некоторых случаях — к костру или распятию, желанна, жертвенна и адресована как весть/упрек одному или многим адресатам, каковым она призвана мстительно доказать исключительность героини; этому сопутствуют мотивы поэтического (горацианского) бессмертия, (христианского) воскресения, (гумилевской) непохожести на других, а также повелительные формы, обороты со чтоб и противопоставительные конструкции с не. Ср. (в хронологическом порядке):

Посвящаюэти строки Тем,кто мне устроит гроб <���…> «Мне в гробу еще обидно Быть как все»<���…> Лягу — с кем-то по соседству?— До скончанья лет. Слушайте! —Я не приемлю!Это — западня! Не меняопустят в землю, Не меня.Знаю! — Все сгорит дотла! И не приютит могилаНичего, что я любила, Чем жила.(«Посвящаю эти строки…», 1913).

Нашидороги — в разныестороны <���…> Душу — выкличешь, Очи — выплачешь. А надо мною— кричать сове, А надо мною— шуметь траве.(«Отмыкала ларец железный…»; 1916).

Сквозь легкое лицо проступит лик <���…> О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! А издали — завижу ли и Вас? — Потянется,растерянно крестясь, Паломничествопо дорожке черной <���…> На вашипоцелуи, о, живые, Я ничего не возражу— впервые<���…> По улицам оставленной Москвы Поеду— я, и побредете— вы<���…> И первый ком о крышку гроба грянет, И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокийсон. («Стихи о Москве». 4 [ «Настанет день — печальный, говорят!..]»; 1916).

Ровно облако побелела я: Вынимайтерубашку белую, Жеребка не гоните черного, Не поитепопа соборного, Вы кладитеменя под яблоней,Без моления, да без ладана. («Говорила мне бабка лютая…»; 1916).

Моя, подруженьки,Моя, моя вина. Из голубого льна Не ткитесавана. На вечный сон за то, Что не спала одна — Под дикой яблонейЛожусь без ладана. («Да с этой львиною…»; 1916).

А настанет срок — Положитеменя промеж Четырех дорог. <���…> Высоко надо мной торчи, Безымянный крест<���…> С головою меня укрой, Полевой бурьян! Не запаливайтесвечу Во церковной мгле. Вечной памяти не хочуНа родной земле. («Веселись, душа, пей и ешь!..»; 1916).

Что ни ночь, то чудится мне: под камнемЯ, и камень сей на сердце — как длань. И не встану я, пока не скажешь, пока мне Не прикажешь:Девица, встань! («Каждый день все кажется мне: суббота!..»; 1916).

О милая! — Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь. <���…> Нет, выпростаюруки! — Стан упругий Единым взмахом из твоих пелен — Смерть — выбью!..<���…> Иесли все ж… <���…>…на погост дала себя увесть, — То лишь затем, чтобы смеясь над тленом, Стихом восстать— иль розаном расцвесть! («Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»; 1920).