Мирей Матье - Моя судьба. История Любви

У меня в голове не укладывалось, как это можно вынуть сердце из груди и похоронить его в другом месте. А в том, что дочь спасла своего отца, я не видела ничего необыкновенного:

— Ведь если бы арестовали тебя, папа, мы поступили бы так же, как она. Правда, Матита?

И Матита, которая обычно со мной соглашалась, поддержала меня:

— Конечно, так же бы поступили. Но я бы не хотела, чтобы у меня потом вынули сердце из груди!

Кладбище казалось нам чудесным садом, так здесь было хорошо и спокойно.

Однажды папа принес сюда ящик с несколькими отверстиями; при этом у него был очень довольный вид:

— Я получил на это разрешение! — сообщил он.

Я так никогда и не узнала, кто дал разрешение. Папа осторожно открыл ящик, и оттуда выскочили две белки. Вскоре у них, разумеется, появились детеныши. С каким удовольствием мы смотрели, как белочки прыгают с ветки на ветку! И охотно приносили им орешки.

А в другой раз отец принес сюда пару голубей:

— Не понимаю, почему кладбище должно иметь печальный вид, — недоумевал папа. — Коль скоро здесь наш последний приют, пусть уж он будет повеселее!

Позднее у входа на кладбище установили мраморную доску; надпись на ней звучала так поэтично, что я даже выучила ее наизусть:

Да, это кладбище в июне

Прекраснее других, где я бывал:

щебечут птицы, ярко светит солнце,

а рядом тень, прохлада и листва.

Здесь множество деревьев всех пород:

приморских сосен, сосен из Алеппо,

опутанных густым плющом,

и стройных неподвижных кипарисов —

я долго-долго ими любовался.

Какой покой! Какая безмятежность!

Как жаль, что тут так тесно от надгробий,

я предпочел бы здесь покоиться один,

один среди деревьев благородных.

Пройдя вперед по маленькой аллее, —

ее у входа украшает шелковица —

я посетил могилу Милля.

Морис Баррес

Папа тоже знал историю Стюарта Милля.

— Это был английский писатель, он путешествовал в наших краях вместе с женой. И случилось так, что бедная дама умерла в Авиньоне. Тогда охваченный горем муж приобрел небольшой дом возле кладбища, в нем он и скончался пятнадцать лет спустя; его похоронили рядом с возлюбленной супругой.

На кладбище мне никогда не было грустно. Когда мы не приводили в порядок памятники, то клали на могилы цветы, поливали лежавшие там букеты. Случалось, что на могилке с одиноким крестом не было ни одного цветочка, зато перед иным мраморным мавзолеем их лежали целые груды. Тогда мы брали оттуда несколько цветочков и относили их на сиротливую могилку. А папа делал вид, будто ничего не замечает.

А уж дедуля — убежденный сторонник равенства — нас бы не осудил.

Нередко дедушка и отец вместе трудились над могильным памятником, высекая надписи. А иной раз они сооружали леса, когда речь шла о монументальных надгробиях.

— Но это, в сущности, пустяки по сравнению с тем, что мы сделали в Гренобле! — замечал папа.

Они однажды ездили в Гренобль и воздвигали там памятник, чем мама немало гордилась.

— У них такая репутация, что о ней наслышаны и вдали от Авиньона! — не уставала она повторять.

А приходя на кладбище, мама непременно показывала нам памятники, где внизу виднелась надпись «Матье».

Из-за всего этого мы, дети Роже Матье, чувствовали себя на кладбище Сен-Веран как в собственном королевстве, где были и свои пугающие тайны. Однажды землекопы, рывшие глубокую могилу, извлекли оттуда прямо на наших глазах череп. Мы пришли в ужас.

— Не надо в подобных случаях бояться, — наставительно сказал отец. — Все мы после смерти станем такими. Череп этот рассыплется в прах, а тот, кому он принадлежал, теперь на небесах… Пойдемте-ка лучше со мной, поможете красить надгробия.

Папа научил нас управляться с кистью, чтобы белить камень. Это было нашим любимым занятием. Мы пустились за ним вприпрыжку, забыв и думать о могильщиках.

Случалось, мы на кладбище даже напевали. Это покоробило однажды какую-то даму, которая пришла посидеть у могилы:

— Подумать только, они поют! Поют на кладбище!

— Но ведь они дети! Простите их. Они не ведают, что творят.

— А вам бы надо их остановить. Вы же еще и собаку привели! Собаку! На кладбище! Спасибо, еще не в церковь!

— Да, мадам, как святой Рох!

Она удалилась, чопорная, непримиримая, довольная тем, что задала нам головомойку.

Мы снова взялись за кисти в полном молчании. Но через минуту удивленно воскликнули:

— Послушай, папа. Теперь ты поешь?!

Мы так часто белили камни, что приохотились работать с кистью. И папа решил купить краску для нашей комнаты.

— Какой цвет вы предпочитаете, дочки?

Зеленый цвет приносит несчастье, голубой больше подходит для мальчиков; Матита, Кристиана и я единодушно выбрали розовый. Папа принес домой банки с розовой краской и три малярные кисти.

— Пусть займутся делом, — сказал он маме, — и ты в воскресенье немного от них отдохнешь!

Наступил торжественный час. Отец отодвинул от стены шкаф и больше ни во что вмешиваться не стал.

— Управляйтесь сами, девочки. Держать кисти в руках вы уже умеете. Итак. смелее вперед!

Кровать и стулья накрыли газетами, мама надела на каждую из нас старенькие фартучки. Когда немного спустя она рискнула заглянуть в комнату, то ужаснулась:

— Боже мой, тут все в краске!

— Вот и прекрасно. Они и должны всё покрасить.

— Да, стены покрасить. Но не себя же!.

Перемазавшись, мы походили на разноцветные леденцы.

Веселились как сумасшедшие и во все горло распевали «Три колокола». Я запевала: «Донесся колокольный звон.» А сестры подхватывали: «Дин-дон, дин-дон, дин-дон!»

Надо сказать, что Пиаф была у нас как член семьи. Я не могу передать, что почувствовала, когда впервые услышала ее голос по радио. Впрочем, пожалуй, могу. Она сама рассказала о подобном чувстве в своей песне «Аккордеонист». «Аккордеоном он владел, как бог, пронзали звуки с головы до ног, и ей невольно захотелось петь.»

В школе я славилась тем, что ничего не могла заучить наизусть, а вот все песни Эдит Пиаф запоминала сразу и без усилий. Благодаря нашему «фону» (мама никогда не говорила «электрофон»), который был далек от совершенства, благодаря ему я как попугай с восторгом повторяла все, что было записано на пластинках. Вспоминаю, что мама не раз спрашивала у отца;

— Как ты думаешь? Она понимает, что поет?

— Конечно, нет!

Я пела:

В его сплошной татуировке Не разберусь я до сих пор — На сердце: «Знай, оно свободно»,

Над ним: «Не пойманный — не вор».

При этом я понятия не имела, что представляет собой легионер, герой песни Эдит Пиаф. Но, так или иначе, я пела ее песни. И развлекала ими жителей нашего квартала. Бабуля была на седьмом небе: ей очень нравилась Пиаф. Бабушка давала мне время от времени немного денег за будто бы «оказанные небольшие услуги» и приговаривала: