Мирей Матье - Моя судьба. История Любви

— «История любви».

— А не «Озорника»? — переспросил он, едва разжав губы.

Я покачала головой и повторила:

— «История любви»!

— Ладно!… Тебе виднее!

В моем скромном «личном» музее я бережно храню книжечку с карандашными пометками на полях. О, как бы мне хотелось сыграть всю роль целиком! Фернан Сарду сделал мне самый большой комплимент, какой только можно было сделать: «Ты была наиболее трогательной исполнительницей роли Фанни.» Он сказал это после того, как я вместе с ним (отцом Мишеля Сарду), воплощавшим после Ремю образ Сезара, разыграла сцену, связанную с письмом Мариуса. Мне очень хотелось познакомиться с Марселем Паньолем. Это «мой» автор; хотя я читаю мало, но две или три его книги мне хорошо знакомы. Его так легко понять: когда он описывает дерево, оно отчетливо встает у тебя перед глазами.

Наша встреча состоялась благодаря Тино Росси, который дружит и с Паньолем, и с Джонни:

— Не тревожься, Марсель, — сказал Тино, представляя меня. — Она не болтает, она только поет!

Все мы рассмеялись. Обстановка стала непринужденной, и Росси сказал мне:

— Спой что-нибудь для Марселя!

Я остановила свой выбор на песне, которую будто специально для этого случая написал Гастон:

Акцент мой сохранился,

В Марселе он родился,

Со мною вместе рос

Там, где шумят оливы,

Где много синей сливы

И виноградных лоз…

Марсель был тронут. А я. погрузилась в молчание. Моя немота не удивила Тино.

— В молодости я был так же застенчив, как ты, — сказал он. — Женщины считали меня сердцеедом, и одна из них как-то пришла ко мне в артистическую уборную, одевшись, словно для врачебного осмотра — под плащом на ней ничего не было!

Я так оробел, что не мог ей. отказать. А знаешь, почему я сыграл свадьбу 14 июля? Хотел, чтобы она осталась незамеченной — все в это время смотрели парад!

В тесной компании Тино был на редкость приятным сотрапезником. Бубуч не раз угощал нас рыбной похлебкой с чесноком и пряностями собственного приготовления. Тино неизменно беспокоило только одно: его вес. Последние 20 лет он был не только певцом, но и преуспевающим деловым человеком — выпускал собственные пластинки. И при этом постоянно жаловался:

— Я самый разнесчастный человек: меня вечно терзает ГОЛОД!

Мы обменялись с ним песнями. Он по этому поводу шутил:

— Мы с тобой «взаимозаменяемы»!

Я позаимствовала у него песню «Милый рождественский дед», а он иногда исполнял «Париж во гневе» и «Последний вальс».

Его смерть сильно опечалила меня, Джонни горевал еще больше. На правах друга семьи он устроил достойные похороны, во всем помогая его вдове Лилии и сыну Лорану, которого я ласково называла «кукленок». Нам предстояла тяжелая поездка. После мессы в церкви Мадлен и скорбного прощания с парижанами мы в специальном самолете повезли гроб Росси на Корсику. Погода там стояла ненастная; несмотря на это, пока погребальный кортеж двигался от селения к селению, люди стояли на пороге домов и крестились. Мостовые некоторых улиц были устланы цветами, их приносила молодежь. Когда мы прибыли наконец в Аяччо, жизнь в городе замерла.

Перед моим мысленным взором проносились незабываемые картины: мы жили с Тино по-соседству и я часто бывала у него. Я грелась у его семейного очага, ведь своего у меня не было. Казалось, что могло быть общего между домом каменотеса Матье и домом миллиардера Росси? Но общее было. Тино тоже родился в многодетной семье со скромным достатком, мы говорили на одном языке, с одинаковым акцентом. Я вспоминала его веселость, его удивительный дар имитатора; он с таким юмором подражал подражателю, который сам кому-то подражал! Я навсегда сохранила в памяти его советы — пожалуй, не менее ценные, чем советы Шевалье, — которые он мне давал с присущим ему тактом:

— Я люблю публику, как женщину А ты должна любить ее, как своего единственного избранника.

Мы нередко участвовали вместе в телевизионных передачах; не скрою, мне очень нравилось, когда мы пели дуэтом. В нашем репертуаре были песни «Тревога», «Когда смотрю в твои глаза, Мария» и, конечно, «Милый рождественский дед». Но больше всего я любила петь для Тино в его доме свои новые песни. Когда он улыбался, я знала, что песня получилась. А он мне говорил почти те же слова, что и Морис Шевалье:

— Воспевай солнце и любовь — это самый лучший подарок, который ты можешь сделать людям. И пусть тебя не смущают угрюмые зрители, им-то больше всего и нужны такие песни!

В память о Морисе я храню соломенную шляпу.

Одну из его соломенных шляп. Он любил дарить их тем, кто пользовался его расположением.

Есть у меня и его книга «Восемьдесят лет», она живо напоминает мне о том, как мы вместе занимались зимним спортом. Морис отдыхал тогда на высокогорном курорте Гстаад, а я приехала туда для участия в гала-концерте.

— О, Джонни! Я совсем не знакома с зимними видами спорта! Нельзя ли задержаться здесь хотя бы дня на два? Я поучилась бы ходить на лыжах.

— И сломала б себе ногу, после чего пришлось бы отказаться от гастролей в Монреале, Нью-Йорке и Москве!

Я нахожу Мориса на снежной поляне.

— Нет, нет, нет, — говорит он. — Даже не мечтай о лыжах!

— До чего же красив снег!

— Да, Мими, он действительно красив. Окинь взглядом заснеженные горы! Мне было сорок семь лет, когда я впервые попал на горнолыжный курорт. А тебе лишь двадцать. Видишь, насколько ты меня обогнала!

Хотя я должна была пробыть здесь всего двое суток, мне купили полное «лыжное обмундирование». Увы, на лыжи я встала только для фотографов. Подбирая мне обувь, продавщица сказала:

— Какая маленькая ножка! Вам надо поискать лыжные ботинки в детской секции.

Потом она прибавила:

— Просто невероятно! Голос-то у вас такой сильный!

Морис со смехом заметил:

— Ты не перестаешь поражать окружающих!

После того как нас закончили фотографировать, мы немного погуляли на солнышке. Морис сказал, что рад передать мне свой опыт «старого бродячего певца».

И добавил:

— А ты мне обновляешь душу… Кстати, я недавно вернулся из Южной Африки. Там о тебе уже наслышаны!

— Но я там никогда не была.

— Зато были твои пластинки. Тебя знают и черные, и белые! Просто потрясающе! Теперь все происходит так быстро…

— О, погодите. Здесь так красиво! Хочу получить вашу фотографию и пошлю ее маме!

— А я впишу несколько строк в свой дневник.

Этот дневник — его книгу «Восемьдесят лет» — я получила восемь месяцев спустя. Дойдя до 264 страницы, я почувствовала, что краснею: