Михаил Безродный - Россия и Запад

• Мильоны — вас <���…> Придите в мирные объятья! <���… > Товарищи! Мы станем — братья! — ср.: «Ты зовешь любви в объятья <���…> Там все люди снова братья <���…> Обнимитесь, миллионы!» в оде «К радости» в переводе М. Дмитриева (имелся в библиотеке Блока) [51] Подробнее см.: Безродный М. СР. [Ст. 15–24] // Габриэлиада (http://www.ruthenia.ru/document/545435.html). .

• Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! — П. Вайль и А. Генис обоснованно усматривают здесь перекличку с речью Тараса Бульбы: «Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе <���…> Нет, так любить никто не может!» [52] См.: Вайль П., Генис Л. Родная речь. М., 1995. С. 96–97.

• Нам внятно все — и острый галльский смысл И сумрачный германский гений — ср. у Герцена: «…В нашем характере есть нечто, соединяющее лучшую сторону французов с лучшей стороной германцев». Словосочетание острый смысл — по-видимому, обозначение esprit и калька с Scharfsinn. Звуковая фактура эпитета германский предвещает появление слова гений, а контекстуальная его синонимичность с сумрачный, подкрепленная их звуковой перекличкой, напоминает о пушкинской «Германии туманной», в каковом словосочетании повтор ударного «ман» делает туманность атрибутом германскости [53] Другого мнения относительно происхождения этого образа держатся пушкинисты-энциклопедисты: «…Ссылка на зрительное впечатление людей, воочию видевших горные саксонские пейзажи и документировавших это восприятие в своих путевых очерках» (Онегинская энциклопедия: В 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 234). . «Германской» звуковой фактурой и «сумрачной» семантикой наделен образ Германии и в строке И Кельна дымные громады (мн…гр…ма ).

• парижских улиц ад — отсылка к традиционному уподоблению Парижа преисподней [54] Ограничусь тремя примерами — из Барбье: «Il est, il est sur terre une infemale cuve, On la nomme Paris…» («La cuve»), из Бальзака: «Peu de mots suffiront pour justifier physiologiquement la teinte presque infernale des figures parisiennes, car ce n’est pas seulement par plaisanterie que Paris a été nommé un enfer» («La Fille aux yeux d’or») и из Дюма: «…Paris, vide, béant, immensité où brillaient quelques points lumineux, étoiles funèbres de cet enfer» («Les trois mousquetaires»). , а также синоним пекла, т. е. антитеза венецьянским прохладам [55]— ср. в другой знаменитой (и непрямо цитируемой в «Скифах») отповеди европейцам: «От финских хладных скал до пламенной Колхиды».

• Лимонных рощ далекий аромат — реминисценция «Песни Миньоны».

• И Кельна дымные громады — комментарий «готический собор в г. Кельне (XII–XIX)» [56]не точен: строительство собора началось в 1248 году, и дымными громадами назван не только собор, но и расположенный рядом с ним железнодорожный вокзал [57]. У четырехстопноямбической строки с финальным громады богатая предыстория [58]; своя родословная есть и у рифмы громады: прохлады [59]; наконец, оппозиция благоуханной натуры (Лимонных рощ далекий аромат) зловонному городу, усиленная звуковым подобием слов аромат и громады, наследует «Маю» Фофанова: «Там, за душной чертою столичных громад, На степях светозарной природы, Звонко птицы поют, и плывет аромат, И журчат сладкоструйные воды».

К поэме «Двенадцать».

•Прилагательное «жемчужный» вызывало у Блока ассоциации с лермонтовскими «тучками небесными» [60](ср.: «Над маленькой тучкой жемчужной»), отчего не слишком произвольным кажется сопоставление строк:

и

тем более что лермонтовские «степь» с «цепью» и блоковские «поступь» с «россыпью» исчерпывают половину слов на «пь», годных к поэтическому употреблению.

К стихотворению «Пушкинскому Дому».

• В Академии наук — ср. начало эпиграммы на М. Дондукова-Корсакова: «В Академии наук».

• В Питербурхе городке — наблюдение В. Орлова о совпадении этого чернового варианта пятой строки со строкой из «Пира Петра Первого» [61]не учтено в Полном собрании сочинений и писем Блока, однако повторено М. Шульманом, который заодно обратил внимание на ряд иных перекличек оды Блока с «Пиром» [62]. Можно добавить, что и вопросно-ответная структура оды — Не твоих ли звуков сладость <���…> Не твоя ли, Пушкин, радость <���…> Вот зачем, такой знакомый <���…> Вот зачем, в часы заката… — восходит к «Пиру», где: «Что пирует царь великий <���…> Отчего пальба и клики <���…> Оттого-то шум и клики <���…> Оттого-то в час веселый…».

•Обращение к Пушкину как к заступнику и поводырю и сцена ухода в ночную тьму перекликаются с «Детьми ночи» Мережковского: «Дети скорби, дети ночи, Ждем, придет ли наш пророк <���…> Дети мрака, солнца ждем» [63].

Хорошо известно, что среди первых русских поэтов-символистов конца XIX — начала XX века едва ли не самым непоседливым (плавающим и путешествующим) был поэт Константин Бальмонт.

Маршруты (география) его многолетних странствий по миру хорошо известны, впечатления о них подробно описаны (с охотой, красочно) как в стихах и лирических поэмах самого Бальмонта, так и в воспоминаниях и мемуарах его родных, друзей — поэтов, современников, публицистов, критиков, а также всей журналистской братией.

Не менее полно изучены и описаны маршруты поездок Константина Бальмонта по городам и весям России. Их названия тоже хорошо известны. Но именно эти поездки были для Бальмонта лично и творчески — необычайно впечатляющими. И особенно в период с 1913 по 1917 год, когда поэт по амнистии в связи с юбилеем дома Романовых вернулся на родину после более чем восьмилетнего отсутствия. Это был настоящий триумф Бальмонта. «Поэт-изгнанник», живой, жизнелюбивый, горячий, соскучившийся по своему родному читателю, он вновь в моде (как в прежние страдные 1890–1905 годы), обласкан друзьями, окружен вниманием публики, критиков и издателей. И не только в столицах. Легкий на подъем (родившийся, как известно, в маленьком заштатном городке Шуя), Бальмонт в этих поездках по России вновь почувствовал свою миссию — миссию русского Поэта. Везде его прибытия ждали, местные газеты с восторгом объявляли об этом как о большом событии, журналисты заранее «вострили перья», студенты, книжники и гимназистки заводили новые альбомы и переучивали стихи своего солнечного кумира. Константин Бальмонт — человек совершенно (абсолютно) искренний, человек-праздник (подчас даже больше, чем Поэт) — любил славу, застолье, людской шум вокруг себя.