Наум Халемский - Форварды покидают поле

Вчера, когда я убирал конюшню, рыжий клоун целовал младшую из сестер Джигуди, а она ему говорила:

— Самая радостная и тревожная, острая и нежная любовь — это любовь неразделенная.

В лесу можно будет спросить у Дианы, правда ли это.

Больше нет сил терпеть. Ноги совсем затекли, ломит колени, все тело болит. Поглядела бы сейчас на меня мама. Она бы разогнала всех львов, да и Фантини несдобровать бы.

В тумбе темнеет. Наконец-то! Сейчас зажгут бенгальский огонь. Диана подает Фантини обручи, львы прыгают сквозь кольца пламени. Почти одновременно вспыхивает свет и гремят аплодисменты. Представляю себе все, что происходит на манеже. Вот уходят львы. Но почему раньше обычного смолкает оркестр? Узнаю густой баритон шпрехшталмейстера Константина Ивановича:

— Уважаемые зрители! Мы сегодня демонстрировали не только большое и мужественное искусство укротителя львов Карло Фантини и его отважной помощницы Дианы Фантини, а и беспримерную отвагу и бесстрашие самого юного актера цирка Владимира Радецкого. Все представление он просидел под тумбой Султана.

С меня сняли тумбу, но я не мог двинуться. Униформы без церемоний поставили меня на ноги, точно Ваньку-встаньку. По цирку проносится ураган. Партер, бельэтаж, галерка взрываются бурей аплодисментов. Трижды выгоняет меня шпрехшталмейстер на манеж. Ошеломляющий успех заставил Фантини сменить гнев на милость.

— Кто придумал этот трюк? — спрашивает он за кулисами.

Я не в состоянии что-либо ответить. Саня, Борис Ильич, шпрехшталмейстер, коверный Боб, сестры Джигуди и униформисты качают меня. Диана на глазах у всех целует меня и освежает духами из крошечного флакончика, хранящегося в кармане ее атласного костюма.

Шпрехшталмейстер освободил меня от уборки. Мы с ним приглашены на ужин в «Континенталь».

Я сидел рядом с Дианой в сверкающем зале. В зеркалах отражались яркие огни люстр. Молчаливые и важные официанты подносили еду в дорогой посуде, меняли тарелки, предупреждали малейшие паши желании. Терпкое вино играло в хрустальных бокалах. Диана пила его маленькими глотками. Фантини и Константин Иванович хлестали водку из больших рюмок. В глубине зала играл оркестр. Диана незаметно пожала мне руку под столом.

Прощаясь, она сказала:

— До завтра, Вовочка!

Знала бы она, как трудно ждать до завтра! Вызываю в памяти каждый ее жест, улыбку, лучистые глаза. Пусть скорей уйдет ночь, ночь нетерпеливого ожидания, бессонная ночь! Утро принесет встречу с Дианой в цирке. Отныне с цирком связано все будущее…

Ночью ударил мороз настолько сильный, что окна стали походить на гобелены — зима и впрямь отличный живописец. Все еще спали, когда я вышел из дому. У Санькиных окон пришлось свистеть несколько раз, пока наконец в них появился медный отблеск лампы. Саня не ругал меня за такое раннее вторжение — ему хотелось знать все подробности ужина в «Континентале».

В цирк мы пришли первыми. Встретил нас перепуганный пожарник:

— Раджа взбесился. Хлопцы, бегом к Фантини! Грец его знает, где он живет… Раджа мечется по клетке, ревет, прутья грызет, так и норовит морду в просвет просунуть.

Словно в подтверждение, раздался оглушительный рев. Задребезжали стекла, казалось — Раджа вот-вот выскочит на волю.

Саня схватил меня за руку.

— Бегом!

До гостиницы — две минуты ходу. Чуть не сбиваем с ног швейцара.

— Скорей, скорей, — подгоняет Саня, перескакивая через две-три ступеньки. Снизу доносятся возмущенные возгласы швейцара, но сейчас не до него. Саня первый подбегает к номеру Фантини, толкает дверь и застывает на пороге. Да, можно остолбенеть… «Дядя» и «племянница» лежат в одной постели и даже не замечают нашего появления. Вторая кровать аккуратно застлана — ею, видно, и не пользуются.

Надо отвернуться, ведь Диана лежит нагая, но я упрямо гляжу на нее. Наконец слышу вопль Фантини:

— Вон отсюда! Чего надо?

Подняться он не может. Вся его одежда разбросана по комнате, пижама лежит на полу рядом с кроватью.

Саня едва выдавливает из себя несколько слов о случившемся, и мы, низко опустив головы, выходим. Швейцар выталкивает нас на улицу. Под ногами хрустит упругий снег, и мороз обжигает лицо, кусает уши, приходится все время тереть нос.

Я не свернул в ворота цирка, а пошел дальше. Саня остановился — наверное, смотрел мне вслед, но не окликнул. Он, как и я, растерян. Прячу глаза — в них стоят слезы.

Вчера я спросил Диану:

— Почему дрессируют только львов, а львиц разве нельзя?

— Львицы более коварны, — ответила Диана Фантини.

Пожалуй, она права. И мама права. Быть слесарем куда лучше. Теперь, когда с высоким искусством покончено, можно смело идти на Миллионную, на биржу труда.

Во всем теле ощущается приятная усталость. Хочется петь. Хочется бегом рвануть домой, поделиться своей радостью со всеми домашними. В новой спецовке я чувствую себя замечательно. Скоро, очень скоро Вовка Радецкий станет членом союза металлистов. Здорово звучит? Ме-тал-лист!

На земле чернеют весенние проталины, но на деревьях уже появились пупырышки почек: Когда я шел утром на завод, пахло медвяной росой, а сейчас ветерок приносит аромат спелых яблок. Чепуха, до медвяной росы и спелых яблок еще далеко. Весной у меня особенно разыгрывается воображение, хочется говорить на поэтическом языке.

До чего тянет хоть одним глазом заглянуть в те далекие южные страны, откуда возвращаются птицы… Чего только не хочется весной! Взвиться в поднебесье и с высоты птичьего полета увидеть мир. Когда в кармане получка, человек может себе кое-что позволить, тем более, что все это не стоит ни гроша. Кто может запретить Вовке Радецкому фантазировать? Кто? Управдом, капитан Марченко? Славка Корж? Все можно отнять у человека, кроме права на мечту.

В кармане у меня лежат 8 рублей 50 копеек — первая настоящая заработная плата. Хрустящие ассигнации и холодные медяки наполняют меня гордостью. Может, купить папирос?

Студенов — не трепач. Пусть с опозданием, но слово свое он сдержал, и Вовка Радецкий стал учеником слесаря на заводе центрифуг. Нет, принесу матери все, до копейки. Звали меня хлопцы из бригады спрыснуть вступление в семью металлистов. Но я пообещал поставить магарыч в следующую получку, а первые деньги отдам в дом. Я и умываться не стал на заводе. Спешу домой, измазанный и черный, как трубочист. Чистеньким пойдешь — никто и внимания не обратит. А так прохожие шарахаются в сторону, но завидуют, ей-богу. Клянусь, любой готов сменить модный пиджачок на мою спецовку!

мурлычу я и вхожу во двор. Весна и первая получка вскружили мне. голову. По привычке гляжу на бельэтаж.