Виталий Ивашнев - Щепкин

Знакомство состоялось в 1843 году, но они уже были так настроены на одну волну, что при этой нечаянной встрече обнялись, как давние родственные знакомцы. Тарас Григорьевич сразу назвал Михаила Семеновича «батько». Произошло это на пятьдесят шестом году жизни артиста. Поэту не было и тридцати. Дружба их крепла, оба постоянно чувствовали себя необходимыми друг другу и искренне переживали, если судьба надолго разводила их. Тарас Григорьевич уже обращался к Михаилу Семеновичу со словами: «Друже мой давний, друже мой единственный!» Ими он начинал свое послание из очередной ссылки: «Из далекой киргизской пустыни, из тяжкой неволи посылал я тебе, мой голубе сизый, искренние сердечные поклоны. Не знаю только, доходили ли они до тебя, до твоего искреннего великого сердца? Да что с того, если и доходили! Увидеться бы нам, хоть поглядеть друг на друга, хоть часок поговорить с тобою, друже мой единый! Я ожил бы, я напоил бы свое сердце твоими тихими речами, как живой водой! Сейчас я в Нижнем Новгороде, на воле — на такой воле, как собака на привязи…»

Это был один из особенно тяжелых периодов в жизни Шевченко.

Щепкин, «дорога жизни» которого, по его собственному признанию, тоже не была «выровнена обстоятельствами», почувствовал, через расстояния сердцем услышал, что друг остро нуждается в поддержке и участии. И, как это было не раз, махнув рукой на возможные для себя неприятности, отписал другу о своем намерении навестить его в вынужденном заточении.

А сам политический узник, не вполне веря в такую радость, заносит в свой дневник: «Как бы я счастлив был, если бы сбылось мое желание. Авось либо и сбудется… Старый друзяка пишет, что он приедет ко мне колядовать на праздник. Добрый, искренний друг! Он намерен подарить несколько спектаклей нижегородской публике. Какой великий праздничный подарок!.. Ах, как бы он хорошо сделал, если бы выехал!» В письме к Щепкину сообщил: «Сегодня был у меня Владимир Иванович Даль, я показал ему письмо твое. Низко кланяется тебе Вл. Ив. И сердечно просит не менять доброе намерение».

Намерение возрастало, а вот возможности подтаивали. В первом прошении на имя новгородского губернатора Муравьева Щепкину было отказано из-за высочайшего предписания о «воспрещении переписки и свидания» с Шевченко, находившимся под строгим полицейским надзором и домашним арестом. Щепкина отказ не останавливает, и он решается ехать в надежде на то, что личное знакомство с Муравьевым позволит ему на месте добиться разрешения на встречу с другом. И вот уже он устраивается в дрожках, с головой укрывшись в овчинный тулуп, и морозным декабрьским днем 1857 года на восьмом десятке лет отправляется в Нижний Новгород. Подтверждение о выезде ненамного опередило самого путника. Вопреки «воспрещению переписки» Шевченко получил эту весточку и не удержался от восторженного восклицания: «Как я счастлив этой нелицемерной дружбой! Немногим из нас бог посылает такую полную радость. И весьма, весьма немногие из людей, дожив до семидесяти лет, сохранили такую поэтическую свежесть сердца, как Михаил Семенович. Счастливый патриарх-артист!..»

Въезжал Щепкин в заснеженный ночной Нижний Новгород с нетерпением поскорее обнять друга, но впереди предстоял нелегкий разговор с генерал-губернатором. Согласие на встречу с ссыльным получено было не сразу и с оговорками. Генерал-губернатор не устоял перед обаянием артиста и разрешил свидание… с обязательным своим присутствием. И вот после одиннадцати лет разлуки Шевченко и Щепкин в объятиях друг друга «долго не могли сказать ни одного слова, слышались только судорожные рыдания». Генерал-губернатор был так ошеломлен и растроган увиденным, что уже не препятствовал больше их встречам. Добавим, что позднее он приложил немалые усилия к ходатайству Шевченко о разрешении на выезд из Нижнего Новгорода и содействовал «скорейшему разрешению его дела».

А тогда, в декабрьский день, Шевченко записал: «Праздникам праздник и торжество есть из торжеств. Встреча произошла 24 числа».

Отпаивая дорогого гостя крепким горячим чаем, Тарас Григорьевич не мог наглядеться на своего «давнего друже». А тот после долгого дорожного молчания, желая все высказать разом, с необыкновенной легкостью переходил, мешая русский язык с украинским, от последних московских новостей к сетованиям на дорожные неудобства, а от них к отцовским нравоучениям в связи со слухами о «безалаберном и нетрезвом существовании» Шевченко. Выслушав его оправдания, со словами: «Бог тебе судья!» — принимался выспрашивать о местном театре, о труппе, спектаклях, ждут ли его участия в них. Получив заверения, что и дирекция театра, и артисты, и публика с нетерпением ожидают столичную знаменитость, вновь перескочил на московские дела. Так до рассвета и не сомкнули глаз.

Тарас Григорьевич не утерпел прочитать гостю только что законченную поэму «Неофиты», посвятив ее Михаилу Семеновичу. В первых строках автор напрямую обращается к артисту:

Не зная, чем еще отблагодарить «друже», вручил ему свой автопортрет с надписью: «Михаилу Семеновичу Щепкину на память 24 декабря 1857 года от Тараса Шевченко». Щепкин вместе с поклонами от общих московских друзей передал поэту привезенную с собой «Семейную хронику» от ее автора С. Т. Аксакова. Шевченко был тронут и вниманием, и памятью о себе.

Все шесть дней пребывания Михаила Семеновича в Нижнем они были неразлучны, лишь спектакли да репетиции отнимали у Тараса Григорьевича его «старого друзяку». В переполненной зале театра Щепкин сыграл и известного нам Матроса, и Михайло Чупруна, и Любима Торцова в пьесе Островского «Бедность не порок». А вот чтобы сыграть Городничего, пришлось долго объясняться с «тамошним начальством». На упрек полицмейстера: «Вы хотите над нами насмеяться!» Щепкин ответил: «Не над вами, а над плутами». Разве что-то возразишь после этого, не считать же себя плутом? Спектакль состоялся…

Дни пролетели как один миг, вот уж и подоспела минута прощания. Почтовый дилижанс, который кроме почты «прихватывал» случайных пассажиров, готов был отправиться в путь. Уезжал Щепкин опять же ночью, около двенадцати часов. На беспокойство Тараса Григорьевича, не холодно ли ему будет, не жестко ли, Щепкин успокоил его заготовленной фразой, которую он не раз повторит в своей жизни: «Я от природы положен на вату». И все же наказав почтальону, чтоб он с почтением и заботой отнесся к своему пассажиру, Тарас Григорьевич в последний раз крепко прижал к себе друга и долго стоял неподвижно, не чувствуя ни мороза, ни пронизывающего ветра, и смотрел во след удаляющемуся дилижансу, пока он не растворился в ночи.