Генрих Иоффе - Революция и семья Романовых

Собственно говоря, эта «концепция» была не чем иным, как историографическим вариантом той политической пропаганды, которую после Февральской революции развернули Временное правительство и буржуазная печать. Но Милюков и его последователи допускали здесь передержку, определенный подлог. Об отсутствии какой контрреволюции вели они речь? О той, на знамени которой открыто провозглашалась бы полная реставрация «старого режима», под которым подразумевался режим последних Романовых, свергнутых в Феврале. Эту контрреволюцию В. И. Ленин называл царистской и даже по меркам 1917 г. много позднее (в августе 1917 г.) писал, что она «ничтожна, ни тени политического значения не имеет, никакой политической роли не играет» [187]. Причина такого положения совершенно ясна: было бы политическим безумием в обстановке только что победившей антицаристской революции поднимать знамя реставрации царизма. Компрометация последних Романовых и их правительства зашла так далеко, что сразу после Февраля даже самые ярые черносотенцы принуждены были помалкивать, а их напористые и крикливые лидеры (например, Пуришкевич) клялись в вечной верности Временному правительству. Но на первый взгляд совершенно удивительным образом буржуазная и частично мелкобуржуазная пресса пугала именно этой царистской контрреволюцией! Сообщалось об учащающихся погромных выступлениях в Москве, в ходе которых толпы собравшихся требовали «вернуть к власти царя», который якобы даст хлеба. Рассказывалось о подозрительных «оживлениях по трактирам и чайным», где велась погромная агитация черносотенного характера, и т. п. Основываясь на этих фактах, «Биржевка» многозначительно предупреждала: «Черная сотня мобилизуется. Между погромщиками нет разногласий» [188]

Погромно-черносотенное «оживление» действительно усилилось летом 1917 г., но отнюдь не оно представляло действительную угрозу не только дальнейшему развитию революции, но и демократическим завоеваниям уже победившего Февраля. В. И. Ленин разъяснял, что настоящая серьезная контрреволюция – это буржуазная контрреволюция бонапартизма [189]. Этот российский бонапартизм базировал свой политический курс на двух основных принципах: с одной стороны, на признании того, что рухнувший «старый режим», режим последних Романовых восстановить уже невозможно; с другой – на решительном отрицании перспективы дальнейшего расширения и углубления революции, ее перерастания в социалистическую. Часы революции должны были быть остановлены «твердой рукой», «сильной властью» и переведены затем назад настолько, насколько это позволили бы реальная обстановка и политическая целесообразность. Будет ли в результате восстановлена монархия или установлена буржуазная республика – для российских бонапартистов имело второстепенное значение. В лагере бонапартистской контрреволюции кристаллизовалась идея «непредрешения» формы будущего государственного строя. Она была «удобна» контрреволюционерам всех мастей: не отбрасывала тех, кто считал себя сторонником Февральской революции (кадеты и поддерживавшие их соглашатели), и давала шанс тем, кто ненавидел ее и мечтал о реставрации царизма. Она и легла в основу кадетско-монархического блока, скрепляющим звеном которого стали кадеты.

Итак, лозунгом, сплачивавшим разношерстную, бонапартистскую контрреволюцию после Февраля, было требование не восстановления Романовых, а создания «сильной власти», власти «твердой руки». Это требование шло по двум направлениям: во-первых, в направлении укрепления единовластия Временного правительства; во-вторых, в направлении установления военной (генеральской) диктатуры, что предполагало «коренную перестройку» или даже полное устранение Временного правительства. По мере развития событий, по мере углубления революции второе направление завоевывало себе все больше и больше сторонников: разочарование в возможностях Временного правительства «справиться» с революцией росло.

Идея военной диктатуры с самого начала была связана с именем генерала Л. Г. Корнилова (правда, не только его одного). Главная задача, которую перед Корниловым поставил Гучков, по собственным словам Гучкова, заключалась в восстановлении дисциплины в революционном гарнизоне и постепенном создании «отдельных надежных частей, на которые Временное правительство могло бы опереться в случае вооруженного столкновения» [190].

Такое столкновение действительно вскоре произошло. 20 апреля все петроградские газеты опубликовали так называемую «ноту Милюкова», провозглашавшую незыблемость милитаристской, империалистической политики Временного правительства. Война совместно с союзниками до полной победы над Германией – таков был ее лейтмотив. Но широкие массы рабочих, солдат, крестьян поддерживали в то время внешнеполитический курс эсеро-меньшевистского Исполкома Петроградского Совета, требовавшего заключения всеми воюющими странами мира без аннексий и контрибуций. Милюковская нота прозвучала для них вызовом со стороны правящих буржуазных кругов. Реакция последовала незамедлительно. Уже во второй половине 20 апреля первыми с резкими протестами выступили солдаты Петроградского гарнизона, затем начались рабочие демонстрации. Временное правительство зашаталось.

Из воспоминаний А. И. Гучкова следует, что в эти «горячие» дни он непрерывно совещался с Корниловым. Выяснилось, что в их распоряжении – «три с половиной тысячи надежных войск». Это все, что Корнилову как командующему округом удалось сколотить в качестве кулака против возможной «солдатской анархии». Тем не менее, Гучков и Корнилов не теряли оптимизма, считая, что пусть небольшая, но вполне дисциплинированная часть устоит против «бунтующей солдатни».

На квартире у Гучкова (он был болен) состоялось срочное заседание Временного правительства. Решался вопрос: пустить ли в ход гучковско-корниловский кулак «вооруженной защиты» или искать политические пути выхода из кризиса? Гучков, по его словам, на этот раз предлагал действовать максимально решительно: «Во что бы то ни стало ликвидировать Совет рабочих и солдатских депутатов», для чего необходимо «пройти через серьезное вооруженное столкновение и произвести кровавую расправу». Однако большинство министров колебались. «Они, – вспоминал Гучков, – были не прочь, если кто-нибудь другой, помимо них, подавил бы восстание (так Гучков именует апрельские демонстрации. – Г.И.) , но брать на себя ответственность и риск они ни за что не хотели… Я увидел, что выраставшая перед нами задача – необходимость контрреволюции и военных действий – с этим составом Временного правительства неосуществима» [191]. Впоследствии Гучков считал нерешительность, проявленную в апреле, одной из своих крупнейших ошибок. И не только он один. Когда Гучков и Милюков в эмиграции вспоминали апрельские дни, Милюков говорил: «В одном я Вас обвиняю, Александр Иванович, в том, что Вы тогда не арестовали Временное правительство». «Конечно, – самодовольно комментировал эту беседу Гучков, – это сделать я мог, но не вызвало ли бы это еще большей смуты?» [192]