Генрих Иоффе - Революция и семья Романовых

23 мая 1918 г. председатель исполкома тобольского Совета, бывший матрос П. Хохряков доставил в Екатеринбург остальных членов семьи бывшего царя и некоторых лиц из их окружения и прислуги. В «Дом особого назначения» допустили повара И. Харитонова, «дядьку» Алексея – матроса К. Нагорного и племянника И. Седнева – поваренка Леню Седнева. Чемодурова заменили на прибывшего лакея Николая II – А. Труппа; Нагорного и И. Седнева забрали из «Дома особого назначения» в конце мая, после чего они уже не вернулись – были расстреляны. Остальных прибывших либо отправили в тюрьму (И. Татищева, А. Гендрикову, Е. Шнейдер и др.), где они позднее тоже были расстреляны, либо разрешили поселиться в городе, по-видимому, «для наблюдения». Среди них были доктор Деревенько и иностранные подданные Жильяр и Гиббс.

Алексей Романов приехал в Екатеринбург совершенно больным. Сохранился уникальный документ – обращение доктора Боткина в исполком Уралоблсовета. Черновик называется «прошением», но, переписывая его набело, Боткин вычеркнул слово «прошение». Он беспокоил Областной исполнительный комитет усердным ходатайством и просил допустить Жильяра и Гиббса к продолжению их службы при Алексее Романове. Ему отказали.

В дневниках бывшего царя и Александры Федоровны царскосельского, да и тобольского периодов имя Е. С. Боткина встречается нечасто. Но их же дневниковые записи во время екатеринбургского заточения упоминают его неоднократно. И это вряд ли случайно. По мере того, как тюремные условия становились все более жесткими, значение такой благородной и умиротворяющей личности, как доктор Боткин, не могло не расти. Теперь фактически только через него шли все переговоры с тюремщиками из охраны «Дома особого назначения» и исполкома Уралоблсовета.

Последние записи Николая II с упоминанием имени Боткина относятся к 9, 10 и 12 июня. 9-го: «По письменной просьбе Боткина нам разрешили полуторачасовые прогулки…» и 10-го: «Евг. Серг. (Боткин) заболел почками и очень страдал…» 12-го: «Евг. Серг. гораздо лучше, но он еще лежит», а 9 июля, за неделю до страшной ночи в ипатьевском подвале, Евгений Сергеевич начал писать длинное письмо «доброму другу Саше», как можно судить, своему однокашнику по учебе в медицинской академии «выпуска 1889 г.» В этом письме – весь Е. С. Боткин.

«Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, – по крайней мере, отсюда, – хотя «та оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь еще писать, – мое добровольное заключение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я уже умер, умер для своих детей, для друзей, для дела…

Когда мы еще не были выпуском, а только курсом, но уже дружным, исповедовавшим те принципы, с которыми мы вступили в жизнь, мы большей частью не рассматривали их с религиозной точки зрения, да и не знаю, много ли среди нас и было религиозных. Но всякий кодекс принципов есть уже религия, и наш… так близко подходил к христианству, что полное обращение наше к нему, или хоть многих из нас, было совсем естественным переходом. Вообще, если «вера без дел мертва», то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединялась и вера, то это уже по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжелого испытания, – потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, – оказался я. С тех пор мой кодекс, значит, еще значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился не только «о курсовом», но и «о Господнем». Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца…

Ты с драгоценным для меня доверием поинтересовался моей деятельностью в Тобольске. Что же? Положа руку на сердце, могу тебе признаться, что и там я всячески старался заботиться «о Господнем», «како угодить Господу», а следовательно, и о курсовом, – «како не посрамити выпуска 1889 г.». И Бог благословил мои труды, и я до конца дней своих сохраню «то светлое воспоминание о своей лебединой песне. Я работал там изо всех своих последних сил, которые неожиданно разрослись там, благодаря великому счастью совместной жизни с Танюшей и Глебушкой, благодаря хорошему, бодрящему климату и сравнительной мягкости зимы, и благодаря трогательному отношению ко мне горожан и поселян… Число желающих получить мой совет росло с каждым днем, вплоть до внезапного и неожиданного моего отъезда.

Обращались все больше хронические больные, уже лечившиеся и перелечившиеся, иногда, конечно, и совсем безнадежные…

Принимать в том доме, где я помещался (дом купца Корнилова – Г.И. ), было неудобно, да и негде, но все же с 3-х до 4 1/2 – 5-ти я всегда был дома для наших солдат, которых я исследовал в своей спальной комнате – проходной, но т. к. через не проходили свои же, то «то их не стесняло. В эти же часы ко мне приходили мои городские больные… Приходилось делать исключения для крестьян, приезжавших ко мне из деревень за десятки и даже сотни верст (в Сибири с расстоянием не считаются) и спешивших обратно домой. Их я вынужден был обследовать в маленькой комнате перед ванной, бывшей несколько в стороне, причем диваном мог служить наш старый сундук. Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что я приму их не только как равных себе, но в качестве больных, имеющих все права на мои заботы и услуги. Кто из них мог переночевать, того я навещал на следующее утро пораньше на постоялом дворе. Они постоянно пытались платить, но т. к. я никогда с них ничего не брал, то пока я был занят в избе с больным, они спешили заплатить моему извозчику. Это удивительное внимание… было иногда в высокой степени уместным, т. к. в иные периоды я был не в состоянии навещать больных вследствие отсутствия денег и быстро возраставшей дороговизны извозчиков… Приехал как-то вечером ко мне муж одной из моих пациенток с просьбой безотлагательно навестить ее, т. к. у нее сильные боли (в животе). По счастью, я мог исполнить его желание, – правда, за счет другой больной, но которой я не обозначил дня своего посещения, – и поехал к ним на том же извозчике, с которым он ко мне приехал. Дорогой он начинает ворчать на извозчика, что он не туда едет, на что тот ему резонно от…»

Письмо оборвано на полуслове. Боткин не дописал его. Сохранился «журнал исходящих бумаг 1918 г. по «Дому особого назначения». Под датой 17 июля значится: «военный комиссариат, отдел вооружения. Просьба выдать нагановских патронов 520 штук и маузера (так в документе. – Г.И. ) 4 обоймы.» Наверное, эти патроны должны были восполнить те, которые были израсходованы в подвале Ипатьевского дома в ночь на 17 июля, и один из которых сразил доктора Боткина. Как свидетельствовал комендант «Дома особого назначения» Я. Юровский, Боткин не умер сразу. Его пришлось «пристреливать».