Владимир Демьянов - Геометрия и Марсельеза

Нам остается лишь согласиться с мнением Араго н напомнить французскую же пословицу: «Ум всегда в дураках у сердца». И выразить сожаление, что она оказалась справедливой и в отношении такого великого ума, как ум Гаспара Монжа.

Не забудем же, однако, что граф Пелузский, сенатор наполеоновской империи оставался в душе своей таким же страстным республиканцем, каким он был на посту министра первой французской республики. Не забудем и того, что в глазах Монжа Наполеон всегда оставался революционным генералом Бонапартом.

Не забудем же, наконец, что историю творили не бездушные манекены и беспорочные ангелы. Книга бытия и книга знания тоже написаны, разумеется, не ими, а живыми людьми со всеми их озарениями и заблуждениями, людьми, полными энергии и страсти. К ним, замечательным деятелям Великой французской революции, и прежде всего к Монжу, в полной мере относятся незабываемые слова Энгельса: «Люди, основавшие современное господство буржуазии, были чем угодно, только не буржуазно-ограниченными… Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это или люди второго и третьего ранга, или благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы».

Кампанией 1814 года начался еще один акт драмы, идущей на европейской исторической сцене с тех пор, как Наполеон приступил к осуществлению своих военно-политических замыслов.

Маршалы императора приуныли и наделали немало ошибок. Зато Наполеон в этой кампании превзошел сам себя. Он славно опять превратился в генерала Бонапарта времен Итальянской кампании. Выиграв за несколько дней ряд блестящих сражений, он имел все основания говорить: «Я уничтожил 80 тысяч врагов с помощью новобранцев, которые были едва одеты…»

Мечась с фланга на фланг, словно тигр в клетке, он разбивал одну армию союзников за другой, но его войска таяли, а войска союзников росли. Коалиция не жалела на эту войну ни людей, ни средств: она твердо решила не давать Наполеону передышки, чего бы это ни стоило. Если не добить «чудовище — сейчас, то через год-два с ним уже никто не справится.

В начале кампании, получив несколько серьезных поражений подряд, союзники дважды предлагали Наполеону перемирие. Однако «развоевавшийся» Наполеон был уже ослеплен своими блистательными победами. Он решил, что половина дела уже сделана, и остается только бить врага, не давая ему опомниться.

Император зашел в тыл союзной армии, чтобы сковать ее действия и отрезать от Рейна. И в этот момент союзники решились на дерзкий шаг. Их войска неожиданно двинулись ускоренным маршем прямо на Париж, рассчитывая, что в отсутствие Наполеона столица долго сопротивляться не будет и что там найдется достаточно предателей. Расчет был верен. Предатели нашлись, и министр иностранных дел Талейран в их числе.

Этот беспринципнейший гений политики в своем дневнике не случайно записал: «Устойчивость сложных натур — в их гибкости». Чрезвычайную гибкость и изворотливость он проявил и на этот раз.

Отбросив войска маршалов Мармона и Мортье, мешавших движению к столице, стотысячная армия союзников подошла к Парижу и после боя, в котором потеряла девять тысяч человек (среди них шесть тысяч были русские), вынудила Мармона капитулировать.

«Превосходный шахматный ход!» — великодушно оценил этот маневр Наполеон, еще веривший в победу. Но когда он подошел к Фонтенбло, было уже поздно. К этому времени верными императору оставались только войска, которые он привел. Устроенный Наполеоном смотр подтвердил это. «На Париж!» — кричали солдаты. Однако маршалы молчали.

И вновь собрался сенат. Говоря более строго, Талейран собрал часть сенаторов и заставил их вотировать низложение Наполеона. Среди них были и ученые — автор «Небесной механики» Лаплас, трезвый аналитик Бертолле… Но Монжа с ними не было. Верный своей дружбе с Наполеоном, он уехал в Бургундию за сутки до этого позорного, с его точки зрения, заседания сената.

В прошлом Монж был почти единственным, кто позволял себе не соглашаться с императором, спорить с ним, защищать людей, открыто боровшихся против него, сопротивляться и мешать реакционным нововведениям императора, особенно касавшимся Политехнической школы, но толкнуть падающего Наполеона он не мог.

Сенат, созданный Наполеоном, счел себя вправе «призвать на престол» монарха потомственного, легитимного — Бурбона. Причем призвать от имени народа.

«Французский народ, — сказано в его акте, — свободно призывает на престол Франции Луи Станислава Ксаверия французского, брата последнего короля, и после него — других членов династии Бурбонов в соответствии с древним порядком».

Маршал Ней был чрезвычайно возмущен решением сената. «Этот презренный сенат, — сказал он в беседе с царем Александром, — всегда торопился повиноваться воле человека, которого он теперь называет тираном. По какому праву сенат возвышает теперь свой голос? Он молчал тогда, когда обязан был говорить; как он позволяет себе говорить теперь, когда все повелевает ему молчать?»

Высказывание маршала ничего, разумеется, не изменило. Все шло в Париже «в соответствии с древним порядком». Колебания были только в Фонтенбло, да и то недолгие. Прежде чем подписать свое отречение, Наполеон еще раз обратился к своим маршалам.

— А может быть, мы пойдем на них? — сказал он с прежним задором, — Мы их побьем!

Но если сенат говорил, когда ему надо было молчать, то маршалы императора поступили наоборот. Они молчали, когда Наполеон ждал, что хоть кто-нибудь из них заговорит и поддержит его. Старая гвардия была готова умереть за императора, а военачальники нет. Они молчали.

К великому удовлетворению Коленкура, Нея, Макдональда, других маршалов, утомленных, как и вся Франция, многолетней кровавой битвой, утром 6 апреля 1814 года Наполеон подписал отречение, театрально заявив при этом, что нет такой личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции.

Попрощавшись со своей гвардией во дворе дворца Фонтенбло, Бонапарт сел в карету и, провожаемый криками гвардейцев «Да здравствует император!», отправился в ссылку, на остров Эльбу, все двести двадцать три квадратных километра которого были отданы великодушными победителями в его полное владение. По словам лорда Розбери, боцман с английского корабля, на котором Наполеон был доставлен на Эльбу, пожелал ему на прощание от лица всего экипажа «долгой жизни, благополучного пребывания на острове и большого успеха в другой раз».

А через несколько дней дряхлеющий граф Прованский въехал в Париж в качестве нового короля — Людовика XVIII. «Без священного права, — сказал он русскому царю, — я лишь немощный старец, давно изгнанный, вынужденный просить убежища. Но по этому праву изгнанник является королем Франции».