Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев

— Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства Российской истории намекает эта шуточная песенка? — спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.

— Не совсем, — признался Уотсон.

— На убийство Петра Третьего и на удушение Павла Первого. «Курносый злодей», о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.

— Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской «Пиковой дамы»?

— Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?

— Не понял и боюсь, что без вашего разъяснения и не пойму.

— Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к «Пиковой даме» шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей осталась другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто — вот оно, то единственное дело, в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в 1823-м, то есть дособытий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в 1828-м, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.

— Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! — пылко воскликнул Уотсон. — Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну…

— Хм, — произнес Холмс.

На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.

— Да, да! — выкрикнул Уотсон. — Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, как уготовить этому своему герою столь печальный конец.

— Успокойтесь, Уотсон, — охладил пыл своего друга Холмс. — Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне вполне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.

— Иначе говоря, вы считаете, что Германн получил по заслугам? Но тогда следовало закончить повесть совсем не так.

— А как?

— Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как…

— Как в детективе, — закончил Холмс.

— Да, если хотите, как в детективе, — согласился Уотсон. — А что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.

— Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью и своей высокой профессиональной репутацией, — сказал Холмс. — Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное — разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен — вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душаего героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть…

— При чем тут совесть? — удивился Уотсон. — Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Недаром же эта злосчастная пиковая дама ему подмигнула, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил…

— Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? — иронически сощурился Холмс. — Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.

— Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?

— О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?

Уотсон задумался.

— Тут возможны два варианта, — наконец ответил он.

— Ну, ну? — подбодрил его Холмс. — Говорите, я вас слушаю.

— Я, разумеется, не думаю, — осторожно начал Уотсон, — что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее…

— Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! — снова подбодрил его Холмс.

— Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать «Шагреневую кожу». Да мало ли, наконец, на свете других фантастических повестей!

— Итак, вы пришли к выводу, что «Пиковая дама» — произведение фантастическое, — уточнил Холмс.

— Это один из возможных вариантов, — сказал Уотсон. — Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.

— В чем же он заключается?

— Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.

— А именно?

— Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события — просто результат его больного воображения.

Холмс удовлетворенно кивнул:

— Вы ухватили самую суть проблемы.

— Ухватил? — удивился Уотсон.

— Ну да. А вот решение этой проблемы потребует настоящего расследования.

— Так я и думал, — кивнул Уотсон. — С чего же мы начнем?

— Для начала, — ответил Холмс, — хотелось бы получить из первых рук информацию об этом таинственном появлении покойницы графини.

— От кого же, интересно знать, мы можем получить такую информацию? — удивился Уотсон.

— Как это от кого? Разумеется, от Германна…

Германн сидел, закрыв лицо руками. Он был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не обернулся на скрип входной двери.

— Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь, — сказал Холмс. — Я не имею намерения вредить вам.

— Эти слова мне знакомы, — пробормотал Германн. — Я уже слышал их. И, как будто, совсем недавно.