Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев

— А что же?

— То, что он жил в эпоху, когда еще жива была дуэльная традиция. Для него дуэль была не каким-то там нелепым и отчасти даже дикарским обычаем, как для нас с вами, а наиреальнейшим фактом обыденной, повседневной жизни. В этом все дело.

— Полноте, Холмс! — раздраженно воскликнул Уотсон. — Так ли уж важно для понимания романа, имел право Онегин выстрелить в воздух или не имел. В конце концов это ведь пустяк, мелочь…

— Как сказать, не такой уж пустяк. Тут ведь что особенно интересно: на протяжении всего романа Онегин демонстративно противопоставляет свое поведение всем привычным правилам, всем общепринятым нормам, за что и удостаивается репутации чудака, человека странного. А тут, в этой дуэльной истории, он впервые изменяет себе. Против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязанных ему тем самым «общественным мнением», которое он якобы так презирает. И превращается чуть ли не в автомат, действующий строго по ритуалу, предписанному дуэльным кодексом. Теряя собственную волю, становится куклой в руках такого ничтожества, как Зарецкий.

— Ага! — снова обрадовался Уотсон. — А я что вам говорил?

— Вы говорили, что Онегин подлец.

— Ну, это я, пожалуй, слегка того… перегнул палку, — признался Уотсон. — Однако, если спорить не о словах, а о сути…

Он вдруг замолчал.

— Впрочем, — задумчиво сказал он, — не будем пререкаться. В споре я всегда увлекаюсь и говорю лишнее. Давайте сделаем так: я попытаюсь сам разобраться в своих чувствах. А уж потом…

— Прекрасная мысль! — обрадовался Холмс. — А в следующем нашем путешествии мы вновь вернемся к этому вопросу.

Уотсон сидел в своем любимом кресле и, водрузив на нос очки, уже в который раз читал «Евгения Онегина». При этом он то и дело морщился, осуждающе качал головой и недовольно хмыкал. Холмс исподтишка внимательно за ним наблюдал.

— Ну что, Уотсон? Я вижу, вы все еще злитесь на Онегина? — наконец не выдержал он.

— Я не злюсь! — не скрывая раздражения, ответил Уотсон. — Я не злюсь, а возмущаюсь! Тут есть разница, и немалая. В прошлый раз вы довольно ловко доказали мне, что Онегин не мог отказаться от дуэли с Ленским. И не мог позволить себе роскошь выстрелить мимо. У вас вышло, что он был чуть ли не обязан пристрелить своего ближайшего друга, потому что у него, дескать, не было другого выхода. Так вот, изучив досконально этот вопрос, я вам скажу: будь этот ваш Онегин порядочным человеком, он вообще не поссорился бы с Ленским!

— Так ведь не он затеял ссору, а Ленский.

— А зачем он довел бедного малого до того, что тот совсем потерял рассудок? Зачем танцевал весь вечер с Ольгой? Зачем нарочно решил его взбесить? Смотрите! Тут так прямо и написано: «Поклялся Ленского взбесить и уж порядком отомстить». Так вот: зачем он поклялся его взбесить, скажите на милость? За что он хотел ему отомстить, я вас спрашиваю?!

— Это и в самом деле интересный вопрос — попыхивая трубкой, заметил Холмс. — Но мне кажется, не так уж трудно понять, что творилось тогда у Онегина на душе, какие терзали его мысли.

— Мысли! — в сильнейшем раздражении воскликнул Уотсон. — Откуда мне знать, какие у него были мысли? Там про это ничего не сказано. А читать мысли я не умею. Я, с вашего позволения, не телепат!

— Бог с вами, Уотсон, — добродушно возразил Холмс. — Я вовсе не предлагаю вам заняться чтением мыслей. Дело нехитрое: возьмите и спросите у Онегина, что побудило его поступить таким образом. Я думаю, он тайны из этого делать не станет. Скрывать ему тут особенно нечего, охотно сам все вам расскажет.

— Что ж, — согласился Уотсон. — Это, пожалуй, идея. Давайте так и сделаем.

Онегина они застали в той самой маленькой гостиной, где перед пылающим камином он, бывало, ждал Ленского, где они провели вместе столько зимних вечеров.

— Господин Онегин, — начал Уотсон. — Простите нас великодушно, что мы невольно бередим вашу душевную рану. Однако вопрос, который мы хотим вам задать, имеет большое значение. Не соблаговолите ли вы рассказать нам, почему на именинах у Татьяны вы вели себя так, что невольно вызвали Ленского на ссору. Я понимаю, вы разозлились, что он против вашей воли уговаривал вас поехать к Лариным. Но если вам не хотелось, вы ведь могли отказаться! А если у вас не хватило твердости настоять на своем, так чем он виноват?

Онегин нахмурился:

— А когда вы приехали, — подхватил Уотсон, — оказалось, что там полон дом гостей. Петушковы, Пустяковы, Скотинины, Буяновы, Фляновы — все эти невежи и уездные франты до крайности раздражили вас…

Онегин помрачнел еще больше:

Чем дальше погружался он в воспоминания о печальном дне именин Татьяны, тем отчетливее звучало в его голосе раздражение и даже брезгливость:

— И тем не менее, — постарался сбить его с этого тона Холмс, — вы все-таки утверждаете, что обилие гостей не было главной причиной вашей злости. Что же в таком случае окончательно вывело вас из себя?

Онегин помрачнел еще больше:

— Ага! Что я вам говорил, Холмс? — не выдержал Уотсон. И, обернувшись к Онегину, запальчиво выкрикнул. — За что? Отвечайте! За что вы хотели ему отомстить?

Онегин объяснил:

Он, по-видимому, собирался развить эту мысль, но Уотсон не дал ему продолжать.

— Каких обмороков? — вспылил он. — Каких слез? О чем он говорит? Вы что-нибудь поняли, Холмс?

Но Холмс вместо того, чтобы ответить своему верному другу и помощнику на этот вполне естественный вопрос, неожиданно встал и учтиво поклонился Онегину.