А. Злочевская - Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков

В ткани объективного повествования вдруг проблескивают фразы-напоминания, создающие связки между разными уровнями повествования (например, нож Левия Матвея, так неожиданно воскресший в руках у продавца Торгсина) или различными эпизодами, неизвестными присутствующим в данной сцене.

Так, Никанор Иванович Босой входит в комнату и видит «неизвестного», о котором рассказчик напоминает: «ну, словом, тот самый» [Б., Т.5, с.94]. Читатель по описанию («тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке» [Б., Т.5, с.94]), конечно, узнает того, кто «соткался» из воздуха перед изумленным Берлиозом на Патриарших прудах. От той же роковой сцены на Патриарших тянется нить «напоминания» к первому знакомству Маргариты с Воландом:

«Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати» [Б., Т.5, с.246].

Разумеется, Маргарита ничего не знает о религиозном диспуте, с которого начался роман, но о нем должен помнить читатель, к которому и обращается повествователь.

В единое целое нарративную ткань «Мастера и Маргариты» соединяют прочерчивающие ее скрепы -мотивы. Варьируясь и повторяясь на всех уровнях рассказывания – «реальном», мистическом и метафикциональном, они организуют многомерную сюжетно-композиционную структуру романа.

Так разветвленную сеть мотивов образуют:

– образ-мотив солнца [Б., T.5, c.8, 11, 21–43, 46, 84–93, 112, 138, 158, 167–176, 191, 198, 212–224, 293–300, 319, 322, 327, 331–345, 348, 349, 352, 353, 364, 365, 371, 377];

– мотив луны и лунного света [Б., T.5, c.16, 43, 47, 49, 52, 114, 115, 133–147, 149–153, 166, 225–226, 230, 234–240, 241, 276–279, 285, 302, 306–308, 309–321, 367–372, 379, 380–383];

– мотив тьмы, тучи и грозы [Б., T.5, c.27, 37, 110–114, 139, 175–178, 290–292, 301, 310, 352–353, 355, 358–360, 362–364, 369, 383];

образ-мотив ножа [Б., T.5, c.137, 138, 169, 171, 173, 174, 178, 195, 196, 199, 231, 258, 307, 309, 316, 318–319, 338, 339, 341, 359];

– образ-мотив розы и розового масла [Б., T.5, c.19–20, 30, 37, 40, 137, 139, 213, 219, 223, 234, 253, 255, 263, 275, 281, 291];

– фраза-мотив «О боги, боги мои, яду мне, яду!» [Б., Т.5, с.61], то расщепляясь (и тогда могут возникнуть фонетические ассоциации с «адом» ), то варьируясь [Б., T.5, c.20, 26, 210, 279, 367, 382, 383] [386];

– наконец, важная скрепа – фраза-код «прокуратор Иудеи Понтий Пилат» [Б., T.5, c.19, 136, 372, 384].

Последний мотив чрезвычайно важен, а потому о нем – подробнее. Как известно, в булгаковской редакции рефрен повторен только трижды. Четвертый раз он вставлен Е.С. Булгаковой – это финальные строки главы «Прощение и вечный приют» [387].

«Трижды повторенная, – считает Л. Яновская, – фраза соединяла в один узел все пласты романа, как бы подтверждая, что все, прочитанное нами, написано одним лицом» [388].

На самом деле это, однако, не совсем так.

В первом случае фраза зачинает «внутренний текст» «Мастера и Маргариты» – роман о Понтии Пилате:

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат» [Б., Т.5, с.19].

Фраза переходит с уровня реальности мира физическогов художественную – глава «Понтий Пилат». Затем мастер говорит о том, что этими словами он собирался закончить свой роман: «последними словами романа будут: „…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат“» [Б., Т.5, с.136]. И, наконец, последние слова макротекста романа:

«Наутро он [Иван Бездомный – А.З.] просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» [Б., Т.5, с.384].

Как видим, в булгаковской редакции фраза о прокураторе Иудеи всаднике Понтийском Пилате – связующее звено между реальностями физической и художественной и ни разу не возникает на мистико-трансцендентном уровне. Фактически фраза обрамляет текст романа мастера и, таким образом, является кодом темы творчества – создания «второй реальности» художественного текста.

В финале последней главы проступал лик истинного Демиурга – некоего высшего существа, которое соединило в одном лице Творца мироздания и макротекста «Мастера и Маргариты». Маска Создателя таинственно приподымается, когда к тайному диалогу мастера и высшего Цензора Иешуа подключается некто третий:

«Кто-то отпускал на свободу мастера, как он сам только что отпустил созданного им героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» [Б., т.5, с.371].

Булгаков в последней редакции своего романа [389]снял эти финальные строки текста – при публикации его восстановила Е.С. Булгакова, с четвертым повтором фразы о Понтии Пилате.

Думается, здесь тот редкий случай, когда правка, не вполне соответствующая воле автора, оправдана. Сняв финальную фразу, Булгаков убрал не только свод, соединявший стилевые и композиционные пласты романа в единое повествовательное целое, но и уничтожил разгадку тайны Автора. Благодаря этой снятой Булгаковым фразе, складывался паззл романа: таинственный «Кто-то» – это Властитель Вселенной и высший Цензор Иешуа вечный, и одновременно – Автор макротекста «Мастера и Маргариты» [390].

В целом повествовательная структура «Мастера и Маргариты» предстает как грандиозная симфония взаимопронизывающих и пересекающихся голосов нарраторов, стилей, мотивов и интонаций. В этом, в частности, проявился музыкальный принцип организации внутренней формы романа. Булгаковский повествователь вездесущ, но в то же время персонифицирован и многолик: то ироничен, то лиричен, то трагичен.

Ключевой вопрос метапрозы – о достоверности/вымышленности повествования – в булгаковском романе решен парадоксальным образом. Объективная манера удостоверяет реальность ирреального и метафикционального, а действительность мира физического подвергается большому сомнению. Рождается игровое лукавство метаповествования, когда Автор сознательно организует колебания «между реальностью и иллюзией, правдой и вымыслом» [391].

Самые изощренные хитросплетения мотивных линий, ткущих поэтическую ткань образа Автора, несомненно, в романах В. Набокова, в «Даре» в особенности.

Каждый сочинитель создает в своем воображении образ «идеального читателя» – всепонимающего и сочувственно к писателю настроенного. Суть диалектических взаимоотношений между читателем и собственно художественным текстом очень точно сформулирована Ю.М. Лотманом:

«Личность получателя текста, представляя семиотическое единство, неизбежно вариативна и способна „настраиваться по тексту“» [392].