Николай Сперанский - Ведьмы и ведьмовство

Сопоставив с этим Гомеровский рассказ о превращении спутников Одиссея Цирцеею в животньх, а также известное нам свидетельство Варрона об аркадской ликант–ропии, Августин продолжает:

Читающие это, быть может, ожидают, что скажем мы об этом крайнем издевательстве демонов? А что нам сказать, кроме того, что нужно бежать из среды Вавилона?.. Ведь если бы мы сказали, что этому не следует верить, то еще нашлись бы и теперь люди, которые стали бы уверять, что они нечто подобное или самым достоверным образом слышали, или даже испытали сами. Ибо и мы, бывши в Италии, слышали подобное об одной местности этой страны, где, говорили нам, женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными искусствами, дают нередко каким хотят и могут путешественникам в сыре нечто такое, отчего эти мгновенно превращаются в вьючных животных и таскают на себе какие–нибудь нужные тяжести и затем, по окончании работы, снова принимают прежний свой вид. При этом смысл их не делается животным, а остается разумным и человеческим, подобно тому, как Апулей в своем сочинении под заглавием «Золотой осел» рассказывает о себе действительный или вымышленный случай, будто он, приняв яд, сделался ослом, сохраняя человеческую душу.

Все это или ложно, или до такой степени необыкновенно, что по справедливости не заслуживает доверия. Однако нужно верить самым твердым образом, что Всемогущий Бог может сделать в наказание ли, или для сдерживания все, что захочет, а демоны по могуществу своей природы (ибо они — тварь ангельская, хотя по собственной своей вине и злая) могут делать только то, что попускает Он, советов Которого тайных много, а несправедливого ни одного. Но если демоны и делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, не новые творят природы, а изменяют по виду те, которые сотворены Истинным Богом; так что они кажутсяне тем, что они на самом деле. Итак, я никоим образом не верю, чтобы демоны, не говоря о душе, даже тело

могли превращать своим искусством или силой в действительные члены и очертания животных. Но воображающий элемент человеческой души (phantasticum hominis) [11] Древняя психология различала душу растительную, животную и человеческую и в человеческой душе отличала animus intellectualis от animus phantasticus. , который и при размышлении, и в сновидениях принимает вид бесчисленного множества различных вещей и, не будучи телом, все же с удивительной скоростью принимает подобие телесных форм, когда телесные чувства бывают усыплены или притуплены, может каким–то непонятным образом являться чувствам других в телесной фигуре; так что самые тела людей находятся в другом месте, оставаясь, правда, живыми, но в состоянии усыпления чувств более тяжелом и глубоком, чем во время сна, а это phantasticum является чувству других, как бы истинное тело в образе какого–нибудь животного; да и себе самому человек при этом кажется таким; так, может ему казаться во сне, что он в подобном виде переносит тяжести; причем если эти тяжести суть тела истинные, то их переносят демоны, мороча людей, которые видят в этом случае с одной стороны истинные тела тяжестей, с другой — ложные тела вьючных животных. Так, некто по имени Престанций рассказывает о следующем случае с отцом его: тот съел у себя дома в сыре помянутый яд и лежал в своей постели, как бы спящий, но так, что его никоим образом не могли разбудить. Чрез несколько дней он как бы проснулся и рассказал снившееся будто бы ему тяжелые сны — именно будто он был ломовой лошадью и в числе других вьючных животных возил солдатский фураж, называемый ретинским, потому что он перевозился в Ретию. Оказалось впоследствии, что так и было в действительности, как он рассказывал, хотя ему все это представлялось его же сновидением. Другой рассказывал, что он ночью у себя дома, прежде чем лечь в постель, видел, будто к нему пришел один очень ему знакомый философ и объяснил ему нечто из философии Платона, чего прежде, когда он о том его просил, не хотел объяснить. И когда он спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что отказывался сделать у себя дома, когда его просили о том, философ отвечал: «Я этого не делал, но мне грезилось во сне, что я это сделал»… И в этом случае в фантастическом образе представилось бодрствующему то, что другой видел во сне.

Об этих вещах мы слышали не от кого–нибудь, кому поверить бы считали делом недостойным, но от таких рассказчиков, которые, по нашему мнению, не были лжецами. Мне кажется, что и то, что рассказывают люди и что занесено в книги, будто аркадские боги или, вернее, демоны, превращали людей в волков, и будто Цирцея своими заклятиями превратила спутников Улисса, могло произойти так, как объяснил я — если только оно действительно было. Что же касается Диомедовых птиц, то они, в виду того, что род их, как утверждают, продолжается преемственным выводом детей, по моему мнению, были не превращены из людей, а подставлены на место похищенных, как была подставлена лань на место Ифигении, дочери Агамемнона.

Наконец, Августин не отрицает и возможности любовных сношений между земными женщинами и духами.

Существует весьма распространенная молва, и многие утверждают, что испытали сами или слышали от тех, которые испытали и в правдивости которых невозможно сомневаться, что силь–ваны и фавны, которых в просторечии называют инкубонами, часто являлись сладострастными в отношении к женщинам, стремились вступать и вступали в связи с ними; уверяют также очень многие, и притом такие, что отрицать это представляется бесстыдством, будто некоторые демоны, которых галлы называют дузиями, весьма склонны к этой нечистоте и постоянно предаются ей. Тем не менее на основании этого я не решусь дать какого–нибудь определенного заключения относительно того, могуг ли какие–либо духи, имеющие тела из воздушной стихии (ибо и эта стихия, когда приводится в движение опахалом, подлежит чувству и осязанию телесному), испытывать такого рода похоть, чтобы вступать так или иначе в связь с женщинами, ощутительную для последних.

Итак, мы видим, что неоплатонические теории в христианской оболочке, как мы находим их у бл. Августина, бесспорно, открывали для блужданий человеческого ума очень широкое поле, со многих точек которого жизнь представлялась в крайне своеобразном преломлении. Но исходить его из конца в конец суждено было уже не римскому обществу, при Августине доживавшему свои последние годы. Труд Августина «О граде Божием», откуда заимствованы изложенные выше взгляды, был им предпринят, как известно, под ошеломляющим впечатлением, которое произвел на весь тогдашний образованный мир разгром Рима Аларихом — событие, явившееся предвестником конечной гибели древней Римской империи и наступления средних веков, где римской осталась только церковь. К деятельности римской церкви в средние века, поскольку она связана с нашим вопросом, мы теперь и должны обратиться.