Максим Трудолюбов - Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России

Есть что-то, что не любит ограждений

И рушит их»… [18]

Автору не удается посеять в душе соседа сомнения. Стихотворение начинается с загадочной фразы «Есть что-то, что не любит стен», а заканчивается тем, как сосед уходит, повторяя старую пословицу: «Сосед хорош, когда забор хороший» («Good fences make good neighbours»). Эта ироничная медитация оставляет открытым вопрос о том, нужны ли вообще людям изгороди.

У «Починки стены» множество толкований. Но можно смело сказать, что стихи не предназначались для практического, тем более политического «применения». К началу 1960-х годов они уже стали американской классикой. Звучащая в них пословица постоянно цитировалась, да и весь текст был разобран на цитаты. Когда президент Джон Кеннеди был в Западном Берлине и осматривал только что возведенную восточногерманской стороной стену, он вспомнил Фроста: «Something there is that doesn’t love a wall» [19].

Стихотворение превратилось чуть ли не в символ американо-советского соперничества, сфокусированного в тот момент на проблеме разделенного Берлина. И дело было, конечно, не только в физической стене и внешней политике времен холодной войны.

Негромкое стихотворение, осторожно ставящее вопрос о добром соседстве и хороших заборах, помимо воли поэта отозвалось в области, совсем далекой от его фермы в Нью-Хэмпшире. Оно вдруг оказалось точкой, в которой столкнулись вопросы русского и западного отношения к заборам, стенам, частной собственности и политике.

В конце августа 1962 года, на излете хрущевской оттепели и за год до своей смерти, Роберт Фрост приезжал в СССР. «Починка стены» была одним из стихов, опубликованных в советской прессе к его приезду. Интересно, что Фрост позже говорил, что русские по политическим причинам убрали первую строчку о нелюбви к стене, но оставили вполне устраивавшие их слова о «хорошем заборе». «Я мог бы специально для них написать лучше, – шутил он. – Есть что-то, что не любит стен, есть что-то, что любит» [20]. С первой строчкой было все-таки недоразумение – в переводе Михаила Зенкевича, который был показан Фросту, действительно нет слова «стена», но оно заменено словом «ограждение».

Фрост встречался с советскими писателями и литературными чиновниками, с молодыми Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским, с Корнеем Чуковским, Константином Паустовским и даже с Анной Ахматовой. Кульминацией визита был разговор с Никитой Хрущевым, во время которого приближавшийся к 90-летию Фрост выступал, кажется, воинственнее самого Хрущева. «Бог хочет, чтобы мы соперничали. Конфликт – движущая сила прогресса», – заявил ему Фрост [21].

Хрущев сказал в ответ, что конфликт может быть только мирным, экономическим, и уверил Фроста, что у СССР и его спутников «потенция» получше, чем у американцев. Социалистические государства – молодые, здоровые, энергичные, полные сил, а Соединенные Штаты и Западная Европа отягощены тысячелетней историей и загнивающей экономической системой. Тут Хрущев привел эпизод из мемуаров Максима Горького о Льве Толстом, где Толстой говорит о себе, что он слишком стар, слаб и немощен, чтобы заниматься этим , но до сих пор испытывает желание. Фрост рассмеялся и сказал, что он ощущает то же самое, но что Соединенные Штаты еще слишком молоды, чтобы беспокоиться на этот счет. «Мы готовы к соперничеству в спорте, науке, искусстве, демократии, – сказал он. – Мы получим возможность проверить, чья демократия победит» [22].

Эпизодом, действительно показавшим высоту «стены» (или глубину пропасти) между двумя культурами, была все-таки встреча с Ахматовой. Чтобы американский гость не узнал, в каких условиях жила Анна Андреевна, встречу устроили на даче профессора Михаила Алексеева («Что скажет Фрост, увидев „будку“ Ахматовой? Эту конуру?» – говорил Иосиф Бродский, пересказывая этот эпизод). Ахматова всегда веселилась, вспоминая о том разговоре: «С одной стороны сидит Фрост, увешанный, что называется, всеми почестями, медалями и премиями, какие только возможны и мыслимы. А с другой стороны сижу я, обвешанная всеми собаками, которые только существуют. И разговор идет как ни в чем не бывало. Пока он не спрашивает меня: „А что, мадам, вы делаете с деревьями на своем участке? Я, например, из своих деревьев делаю карандаши“» [23].

Фрост задал свой вопрос, видимо желая придать разговору легкий и располагающий тон. Что может быть понятнее и интернациональнее, чем простые человеческие заботы о собственном участке земли? Анатолий Найман в своих воспоминаниях добавляет, что Фрост спросил Ахматову, какую выгоду можно получать, изготовляя из комаровских сосен карандаши. Анна Андреевна решила ответить в том же «деловом» ключе: «У нас за дерево, поваленное в дачной местности, штраф пятьсот рублей» [24].

Оценил ли Фрост иронию, неизвестно. Да и разговор шел через переводчика: было решено говорить по-русски, чтобы сопровождающие из органов все понимали. То, что Ахматова приняла во Фросте за чуждую ей «фермерскую жилку», было сознанием человека, не очень хорошо знавшего СССР и привыкшего владеть домом и землей. Пасторальные сельские радости были для нее делом таким же далеким, как для ее американского коллеги – первомайские демонстрации. Она жила в стране, где собственность воспринималась либо как принадлежность барства (в прошлом), либо как знак особых заслуг перед государством (советские дачи, на одной из которых и происходил разговор).

Фрост жил в стране, где собственность сформировала нацию и определила национальный характер. В стихотворении «Дар навсегда» («The Gift Outright») Фрост писал, что сначала пришельцы захватили земли Америки, а потом земля захватила колонистов и сделала их американцами. Запад лежал впереди «еще не рассказанный, не ставший искусством, не проявленный» («still unstoried, artless, unenhanced»). Фрост говорит здесь, что через рассказанные истории, через искусство и вложенные силы земля поселяется в своих обитателях. Он, впрочем, тем самым отказал в обладании землей коренным жителям Америки, забыв о том, что захваченные колонистами территории уже были «проявлены» в мифах и легендах американских индейцев. Теперь Фрост приехал в страну, где искоренялась сама идея частного. Он догадывался, что «есть что-то» в нас, что противится стенам и отказывается принимать строгое разграничение на «мое» и «твое». Но не мог, конечно, предполагать всей глубины лишений, которая коснулась тех, кто жил в мире, где частное попытались подчинить общему.

В разговоре с Хрущевым он говорил о том, что соревнование двух систем необходимо, что «конфликт – движущая сила прогресса». «Мы и Россия… – говорил Фрост, возвращаясь домой в сентябре 1962 года, – может пройти двести лет, прежде чем этот конфликт разрешится» [25]. Поэт, конечно, не предполагал, что через месяц после его отъезда начнется Карибский кризис, который чуть было не стал последним кризисом на Земле. Не мог знать Фрост и того, что экономическое и политическое соревнование между державами закончится раньше чем через 200 лет.