Б. Соколов - Молотов. Тень вождя

И вот, благодаря трогательному единению Кузнецова и Подольского, меня зачем-то отрывают от учебы, от товарищей и привозят сюда, на голод и лишения. Зачем это, кому это было нужно? Неизвестно.

И кто привлечет к ответственности Подольского, вполне сознательно допустившего грубейшее нарушение революционной законности, с единственной провокационной целью — вооружить меня против советской власти?

А Кузнецов? Кто отдаст под суд Кузнецова, который, пользуясь безнаказанностью и высоким званием комсомольца, оклеветал меня как только мог и скромно отошел в сторону, вообразив, конечно, при этом, что он проявил «величайшую классовую бдительность»!

Много ли таких типов, как Кузнецов, привлечено к суду? \

Некоторые из жителей села Богучаны (Красноярского края), куда меня зачем-то привезли, говорят мне, что все это произошло, вероятно, потому, что я попал в такую «неудачную волну», когда был процесс зиновьевцев и троцкистов, а «когда, — они говорят, — лес рубят, то щепки летят».

Но при чем здесь я? Ведь я никогда не был троцкистом, ни правым, ни левым, потому что сам я — беспартийный и никогда в своей жизни в партии не состоял. И почему я теперь должен оказаться этой «щепкой» и неизвестно за что и про что так бесконечно страдать?!

Ведь нарушение революционной законности всегда остается нарушением революционной законности, клевета остается клеветой, при любом положении, при любой ситуации, что бы там ни говорили защитники тех «обобщений», которые в своем результате сваливают в одну общую массу всех — и виновных, и невиновных.

Умоляю Вас, во имя революционной законности, во имя справедливости, во имя человечности, наконец, — затребовать мое дело из Бутырского изолятора и, детально ознакомившись с ним, дать мне возможность возвратить 1ся в Москву, чтобы поскорей нагнать пропущенное время и продолжать учебу, так незаслуженно прерванную.

Учиться — это моя заветная мечта. Без учения мне останется только одно — покончить с собою.

Трагизм моего положения усугубляется еще и тем, что мне уже больше 35 лет, а в Институт принимают только до 35 лет, и мне стоило больших трудов поступить в Институт.

Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович, к Вам, сильному, справедливому, чуткому, — несется моя мольба!

Я больше чем уверен, что Вы посмотрите на дело по-своему и решите его без всяких предубеждений. Одно Ваше слово, один росчерк пера — и Вы мне возвратите все: и мою жизнь, и мою репутацию, и мое горячее желание работать и учиться.

Желание это во мне настолько сильно, что я дам подписку в том, что буду активно бороться с контрреволюцией и, время от времени, буду давать информации о студенческих настроениях.

Клянусь Вам, что я ни в чем не виноват и желаю только одного — учиться, учиться и учиться.

В. Мирошниченко

С. Богучаны (Красноярского края), метеорологическая станция. Валерию Артуровичу Мирошниченко.

Письмо В. А. Мирошниченко П. С. Жемчужиной (Молотовой)

Глубокоуважаемая Полина Семеновна.

Простите, что, хорошо зная Вас, но не будучи знакомым с Вами лично, осмеливаюсь писать это письмо и обращаюсь к Вам с одним важным делом.

Живя в Москве, я неоднократно бывал в одном из домов, где бывали и Вы, — словом, у меня имеются знакомые, общие с Вами, для своего дела я мог бы, при желании, прибегнуть к их любезному посредству, но я не хочу делать этого, чтобы не быть обвиненным впоследствии в том, что я-де прибегаю к чьей-то протекции; нет, я хочу обратиться сейчас непосредственно к Вам по двум причинам: во-первых, потому, что Вы — чрезвычайно чуткий человек и поэтому поймете меня скорей, чем кто-либо другой; во-вторых (и это самое главное), потому что дело мое, с которым я к Вам обращаюсь, настолько необычно (как с чисто бытовой, житейской стороны, так и с точки зрения общественной), что требует срочного «хирургического» вмешательства со стороны Вячеслава Михайловича; а уж если мне обращаться к его помощи, то к кому же другому мне обращаться, как не к Вам, когда Вы, прочтя мое письмо — я оставляю его незапечатанным, — сможете передать его Вячеславу Михайловичу лично, в домашней обстановке, минуя его бесчисленных секретарей? Сам я с Вячеславом Михайловичем не знаком, но из отзывов о нем (моих вышеуказанных знакомых) как о человеке я знаю его с самой прекрасной стороны. В том, что Вячеслав Михайлович примет личное участие в моем деле и сделает все, чтобы снять с меня чудовищное обвинение (которое мне предъявил Подольский) и дать мне возможность продолжать учебу, — я не сомневаюсь ни одной минуты.

Возможно, что письмо мое по многим причинам вызовет в Вас недоумение и заставит строить некоторые догадки и предположения. Я предвижу это. Но... «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся...», говорит русская пословица, и если это верно, то верно и то, в чем я убежден так же, как в том, что завтра и послезавтра будет светить солнце, что в самом непродолжительном времени, когда я снова буду в Москве, я обязательно увижусь с Вами лично (сноска: Больше даже скажу: я почему-то уверен — и это не фатализм, — что, будучи всесторонне образованным, я могу быть для Вас (как директора крупного предприятия) весьма полезным во многих отношениях человеком; Вы же, узнав меня лучше, примете участие в моей судьбе: дело в том, что у меня, по мнению многих

компетентных лиц, исключительный по красоте и силе голос; в одном из заявлений, поданных на имя Вышинского, я даже указывал на это как на смягчающее в моем деле обстоятельство и просил последнего оказать мне содействие в деле моего поступления в рабочую оперную студию ГАБТа или Московскую Консерваторию, ссылаясь на то, что таких голосов, как у меня, очень мало и что поэтому я могу принести колоссальную пользу социалистическому строительству. Однако, ввиду того что это заявление, как и все другие мои заявления, опять-таки прошло через руки Подольского, то последний, конечно, не преминул сделать так, что заявление до Вышинского не дошло, не выйдя дальше стен Бутырского изолятора. Неудивительно поэтому, что ответа и на это заявление, как и на все прочие, не последовало) и все Ваши недоумения и догадки моментально отпадут: я расскажу Вам все, так как не думаю делать из того, что может вызвать эти последние, какой-то секрет.

За время с 26 апреля 1936 г. (т. е. со дня моего ареста) по сегодняшний день я столько выстрадал, так изменился и морально, и физически, что никакие описания не смогут Вам дать даже отдаленного представления о том, что мне пришлось пережить.