Ольга Смирницкая - Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования

Бесспорно, модели скальдических кеннингов моря и битвы, оружия и крови, вождя и золота развились первоначально в хвалебных стихах, воспевающих походы скандинавских правителей, их подвиги и щедрость. Но понять структурные механизмы кеннинга как определенного языкового устройства, а вместе с тем и саму возможность распространения скальдического мастерства вширь – в общественных слоях, удаленных от княжеского двора (и прежде всего в Исландии), можно не иначе как объяснив, каким образом эти кеннинги перешли заданные тематические границы и нашли себе место в «отдельных висах» о стычках на пиру или чистке овечьего загона.

Важнейшее историческое завоевание скальдов состоит именно в том, что они первыми в истории западноевропейской поэзии сделали предметом высокого искусства единичный факт настоящего – при этом в эпоху, когда внутреннее претворение настоящего, т. е. лирика, было еще невозможно [5] О неразвитости лирического «я» в поэзии скальдов см. [Стеблин-Каменский 1978, 70—89]. Но Стеблин-Каменский делал исключение для таких вершинных созданий скальдической поэзии, как «Утрата сыновей» Эгиля Скаллагримссона и «Откровенные висы» Сигвата Тордарсона, а также его отдельных вис на смерть конунга Олава Святого. Знаменательно, что на фоне со временных им скальдических стихов эти произведения выделяются своей нетрадиционностью и вместе с тем простотой языка. .

Единственным инструментом овладения настоящим для скальда послужила форма, выделенная им на основе самой традиции, из традиционного материала и посредством чисто лингвистической операции. Эпическая (эддическая) форма незаметна и представляется безыскусной не в силу своей простоты (напротив, она может быть исключительно сложной), а потому, что она не отвлечена от языковой формы и мотивирована , т. е. целиком направлена на воплощение мифоэпических ценностей. Иначе говоря, содержательность эпической формы основывается на принципе мотивированности языкового знака, возводимом в эпической поэзии в степень художественного канона. Но по этой же причине эпическая форма тематически связана и не может перейти границы «своего» предмета иначе как путем эпизации событий актуальной действительности. В тех же случаях, когда она все же переходила границы своего предмета в «отдельных висах», сочиненных на случай и не допускавших эпизации, она теряла связь с языком и распадалась, превращаясь в слегка «подаллитерированную» и ритмизованную прозу. Как уже упоминалось, такие висы не ставились вровень со стихами в размере дротткветт (иногда они обозначались как kviðlingar – «стишки») [6] Типичным примером могут послужить стихи о «страшиле» (Grýla) – многохвостой ведьме (или лисице), которой в Исландии пугали детей. Приводимые ниже стихи приписываются исландскому хёвдингу XIII в. Лофту Паульссону [Skj. II, 60]: Hér ferr Grýla í garð ofan ok hefr á sér hala fimtán Вот идет Страшила сюда во двор, и у нее пятнадцать хвостов. «Легковесность» этих стишков имеет вполне определенное формальное выражение: в них отсутствуют слова со сложной просодической структурой, не действует система метрических рангов (и поэтому глагол hefr несет на себе аллитерацию) и не выдерживаются количественные соотношения в метрических схемах. .

Скальд вычленил форму как таковую, искусственно разъединив означаемое и означающее в единицах унаследованного поэтического языка и научившись раздельно оперировать их элементами как материалом для сложных орнаментальных построений – стиховых, семантических, синтаксических. Открытие скальда – это, собственно, осознание и возведение в художественный канон условности языкового знака . Выделение и демотивация скальдической формы имеет при этом троякую функциональную направленность.

В то время как эддическая форма воплощает существующие «от века» ценности эпической действительности, скальдическая форма способна создавать новые ценности, т. е. преодолевать обыденность сиюминутного факта актуального настоящего. Она увековечивает настоящее и направлена проспективно – к потомкам. С этой точки зрения, сложная и темная скальдическая форма, создавая искусственную преграду для восприятия содержания стихов, так сказать, компенсирует утрату эпической дистанции. Не кажется слишком смелым ее функциональное уподобление орнаменту младших рунических надписей, т. е. надписей, содержащих фактическую информацию и предназначенных для чтения. «Заплетая» надпись на камне, змеевидный орнамент исключает возможность беглого ее прочтения и тем самым тривиализацию ее содержания. Конечно, переплетение предложений в висе не раз уподоблялось «плетенке» как характерному элементу скандинавского орнамента. Но при этом внимание обращалось исключительно на своеобразную орнаментализацию скальдической формы. Сопоставление младших рунических надписей и скальдических текстов позволяет поставить во главу угла, так сказать, коммуникативный аспект орнаментализации как приема, затрудняющего восприятие ценной информации. При этом мы, конечно, не забываем и о самом прямом, прагматическом назначении скальдической формы как способа жесткой фиксации текста, предотвращающего его «порчу».

«Отдельные висы» скорее, чем какой-либо другой жанр, дают ключ к вариативности скальдической формы (в других жанрах формалистические ухищрения могли бы быть отнесены на счет эксцессов славословия или необходимости словесного табуирования). Целенаправленное варьирование формы при устойчивости лежащих в ее основе инвариантных моделей – это оборотная сторона ситуативности скальдической поэзии и ее практической направленности. Каждая новая актуальная ситуация нуждается в новом формотворческом усилии со стороны скальда [7] Существенно в этом отношении различие между скальдическими висами и магическими заговорами, с которыми они генетически связаны. Оба типа текстов функционально направлены на актуальную ситуацию, т. е. призваны оказывать на нее желаемое воздействие. Но в то время как в магии сама ситуация остается за пределами текста, в поэзии скальдов она получает вербальное воплощение. Скальд воздействует на ситуацию, сообщая о ней в висе, т. е. упоминая конкретные факты, называя имена участников и т. п. В дальнейшем именно коммуникативная функция висы могла выходить на первый план: висы ценились как источник сведений о событиях прошлого, свидетельство правдивости саги. Наиболее тесную связь с магией сохраняет нид: от него ожидали незамедлительного вредоносного действия [Стеблин-Каменский 1979б, 125 сл.]. Симптоматично, что нид – это вместе с тем единственный скальдический жанр, содержание которого лишено всякого правдоподобия, т. е. заведомо фиктивно. .