Коллектив авторов - Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов

Единую нить, на которую автор нанизал почерпнутые из них сведения, образовал тезис о стремлении российских монархов просвещать подданных [124]. Глористические мотивы и утверждения, что Николай I завершил просветительское дело Петра I и создал из отдельных школ систему российского образования, нередко звучали в те времена в университетских стенах. Об этом, в частности, говорил А.В. Никитенко на торжествах 1838 г. по случаю переезда Санкт-Петербургского университета в здание Двенадцати коллегий [125]. Но в речах это была дань одическому жанру, и она не требовала обоснования.

Взятая же в качестве концептуальной установки эта идея побудила Шевырёва делать сомнительные утверждения. Так, историку пришлось заверить читателей, что, создавая университеты, правительство удовлетворяло потребности элит (помещиков) в университетском образовании [126]. Видимо, так же как в свое время законодателям, историку казалось соблазнительным представить университет в Москве результатом естественного исторического развития, только никаких доказательств тому у него не было. Некоторые объяснения он давал исходя из свойств современной ему культуры. «Потребности государственные, особенно военные, и потребности общежития, – уверял, например, Шевырёв, – были причиною распространения и умножения медицинского факультета» [127]. И это несмотря на то, что даже в 1840-е годы врачи с университетским дипломом сообщали правительству о низкой потребности россиян в научной медицине [128]. Модернизируя историю XVIII столетия, университетский историк утверждал, что правительство всегда стремилось «к приведению всех учебных средств к государственному единству» [129], т. е. к системе. В шевырёвской версии концепт «система» получил более широкое, чем у Уварова, толкование – унифицированное университетское пространство и характерная черта университетской жизни России.

История Шевырёва организована в качестве хроники событий, составлена из последовательности правительственных указов и описания реакции на них членов конференции университета. Историк пересказал довольно близко к тексту оригинала протоколы Конференции XVIII в., содержимое писем университетской канцелярии к кураторам и кураторов к профессорам, рассказал о ежегодно публикуемых программах лекций. Рассказ о жизни «послепожарного» университета он подменил изложением правительственных постановлений, взятых из «Полного собрания законов Российской империи» и «Журнала Министерства народного просвещения».

В этом отношении в завуалированном и обновленном виде сформулированная Уваровым концепция университетского прошлого, утвержденные им категории оказались воспроизведены в университетских самоописаниях. От доклада министра они отличались отсутствием цифровой аргументации и включением в нарратив университетской истории персональных голосов и биографических справок. Но все равно это были рассказы не о культурной специфике конкретных университетов, а о правительственной политике в отношении их. «История университета Московского занимает в ней, – писал Шевырёв, – только малую и скромную часть, но не менее значительную, как часть одного великого целого» [130]. Юбилейные исследователи университетов разделили протяженность прошлого на царствия, а их – на кураторства и попечительства [131]. Таким образом оказались синхронизированы просветительские действия политической власти и жизнь университетов.

Отчет С.С. Уварова стал образцом для создания почти всех ведомственных историй, возникших в конце XIX – начале XX в. Тогда каждое министерство обзавелось письменной версией славного прошлого, а государство – историей своих учреждений.

К тому времени уваровское правление обрело привлекательность в глазах университетских людей. Уставшие от разнонаправленных реформ образования, испытавшие разрушительные последствия радикализации и политизации всего академического уклада, современники с ностальгией вспоминали о простоте и стройности системы управления николаевских времен, о плотной опеке правительства над профессорами, учеными и университетами в целом. В этой связи устав 1835 г. стал представляться олицетворением порядка и проявлением государственной заботы.

Это нашло отражение в опубликованных профессорских воспоминаниях и подготовленных к юбилеям биографических очерках ученых [132]. Преподаватели, пришедшие в университеты после массовых увольнений своих учителей (1835–1837), в своих мемуарах развили тезис министра о «старых» и «новых» профессорах, о «старом» и «новом» университете в России [133]. Их свидетельства уверили современников в том, что после возвращения из-за границы министерских стипендиатов открылась новая эпоха в российской интеллектуальной истории.

Для утверждения собственного профессионального превосходства мемуаристы широко использовали представление о «поколенческом разрыве». По контрасту со своими предшественниками, писавшими в письмах и дневниках о корпоративных конфликтах, откровенно рассказывавшими о проблемах обучения студентов и критично оценивавшими свой научный уровень, уваровские профессора ценили себя высоко, противопоставляли свой уровень учителям и отсталым коллегам, демонстрировали элитную солидарность. Многие такие воспоминания объединяла мысль о том, что их поколение обеспечило расцвет русской науки и русского образования. Подписчики толстых журналов конца столетия (которые читали ярко и интересно написанные воспоминания и не ведали о пылящихся в архивах свидетельствах стагнации университетской деятельности) верили старым профессорам. Так же верят им и современные исследователи, приводя отдельные цитаты из мемуаров в доказательство далеко идущих выводов [134].

Созданные во второй половине XIX и начале XX в. исторические нарративы образовали два связанных, но все же разных дискурса о российском университете: культурный и государственнический. Исследователи локальных университетов рассказывали в своих историях о культурно-просветительской миссии местных профессоров и особенностях их взаимодействия с местной культурной средой. А исследователи правительственной политики подменяли рассказ о жизни университетов рассказом о действиях власти, направленных на ее улучшение.

Интересно, что, создавая рассказ о корпоративном прошлом, историки провинциальных университетов не смогли выйти за пределы александровского времени. Все их нарративы обрывались на начале 1830-х годов, указывая тем самым на историческую цезуру. Похоже, исследователи утонули в пересказе деталей университетского строительства, зафиксированных в протоколах советов, правлений и училищных комитетов. Зато обширные истории Н.Н. Булича, Д.И. Багалея, Н.П. Загоскина сделали первую четверть XIX в. частью цивилизованной истории российских университетов [135]и тем самым удревнили ее на треть века. Характерной особенностью реабилитированного отрезка прошлого стал не хаос (как утверждал С.С. Уваров), а звучащее со страниц университетского делопроизводства культурное мессианство призванных в Россию профессоров и их русских коллег.