Евгений Понасенков - Первая научная история войны 1812 года

Вспоминается острота Л.Н. Толстого по поводу решения его сестры Мирии Николаевны принять монашество. Однажды Лев Николаевич уговаривал ее задержаться в гостях, но она сказала: «Я этого не могу без благословения старца Иосифа. Без его благословения наши монахини вообще ничего не предпринимают». «А сколько всех монахинь в Шамордине?» – поинтересовался Толстой. «Семьсот». – «И ни одна из вас, семисот дур, не может жить своим умом! Для всего нужно благословение старца!» Мать Мария с кроткой улыбкой парировала: «Мы за вас молимся, не все же мы дуры». И в следующую встречу она подарила брату вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур».

Как известно, в 1812 г. среди российской элиты уже начиналась мода на католицизм, который казался образованной части дворянства более цивилизованным явлением. Весьма любопытен отрывок из незамеченных моими коллегами мемуаров дочери градоначальника Москвы (Ф.В. Ростопчина) Наталии Нарышкиной. Оказывается, ее католичка-мать (жена генерал-губернатора русской святыни!) и московское дворянство были солидарны с Наполеоном в оценке сожжения Москвы ее отцом: «Наполеон, наша матушка и дворяне обеих столиц сочли сие деяние безумством…

<���…> Я уже говорила, что матушка не одобряла содеянное отцом; по строгости своих религиозных принципов она почитала патриотизм величайшим безумием, плодом тщеславия, гордыни и себялюбия. В глубине сердца она предпочитала французов русским, как исповедующих дорогую для нее религию. Сии разногласия несколько стесняли переписку между родителями, что видно из того, сколь редко в ней упоминается пожар Москвы. С обычной своей откровенностью матушка сожалела, что ее муж хотел прославиться в Европе, уничтожая русскую столицу, хотя истинный христианин поступил бы совсем по-другому; и наконец, московское дворянство никогда не простит ему пропажу стольких богатств, накопленных в их дворцах. …В сущности, в религиозном отношении матушка была права; не стоило увлекаться благими порывами, кои вызвали лишь насмешки и презрение дворянства, неудовольствие императора и равнодушие народа». 196

Также представляет интерес свидетельство Н. Нарышкиной об управителе московской епархии в 1812 г. архиепископе Августине: он ей запомнился весьма в пасмурных тонах. Поп надменно требовал целовать ему руку, а ее отец недолюбливал иерарха за «интриги и лицемерие». 197 Августин был труслив – и в момент приближения армии Наполеона хотел раньше прочих сбежать из Москвы, прихватив ценные церковные вещи (но генерал-губернатор заставил его перед бегством устроить картинный крестный ход). 198

Еще позднее Наталья так характеризует выступление Августина: он «произнес тяжеловесную и самую нескладную из своих проповедей, в которой не было ни одной глубокой и прочувствованной мысли; только лесть самодержцу, непонимание политических событий и полное отсутствие милосердия. Все это делало его красноречие скучным и никому не нужным». 199 Своими мероприятиями попы помогали бездарным генералам скрывать правду о поражениях русской армии от атеистических французов: «К нам непрестанно приходили дурные вести, несмотря на благодарственные молебны за якобы достигнутые нами успехи, чему верил лишь простодушный народ; но сие опровергалось конфиденциальными сведениями, проходившими из армии…» 200

А вот как все та же дочь московского градоначальника отзывается о мощах св. Димитрия, которые она узрела проезжая Ростов: поп указал ей «место, где находилась ладонь святого, и я увидела нечто бесформенное, к чему надо было прикладываться, что я и проделала, отнюдь не без изрядного отвращения». 201 Таким образом, в эпоху 1812 г. в России уже жили люди, которые писали о средневековой церковной атрибутике весьма вольным образом.

Была ли в России той эпохи чтима такая известная заповедь, как «не укради»? А.В. Кургатников описывает настоящую «пандемию воровства», которая началась еще в 1790-е гг.:

«Означенная прилипчивая болезнь разгулялась по всей Российской ойкумене, принимая самые разные формы: в Зимнем дворце, например, процветали «несуны».

Яков Иванович де Санглен с улыбкой рассказывает: однажды Екатерина увидела в окошко, как в так называемом «черненьком дворике» ранним утром шел дележ доставленной провизии: одна часть откладывалась к императорскому столу, другая – отвозилась куда-то на санках. Поначалу императрица рассердилась, «открыла форточку и погрозила пальчиком» застеснявшимся было воришкам, но узнав, что увозят не на рынок, а к своим семьям, смягчилась, заметив только обер-гофмаршалу (Ф.С. Барятинскому): «Смотри только, чтоб не свезли всего, а то мне нечем будет кормить гостей моих»». 202

Вы понимаете, если бы люди верили (причем с самыми позитивными, «нравственными» поступками и результатами) в 1812 году – то они бы верили в 1917 году (и сейчас…): и не было бы страшных событий последующего времени.

Продолжим. Здесь будет правильно сказать о выводах современных ученых относительно сильно надуманной темы дурного поведения армейцев Наполеона в русских культовых заведениях:

«Рассказы о бесчинствах французов в московских монастырях, по меньшей мере, сильно преувеличены. В описании своего пребывания в Москве священник Успенского собора Иоанн Бажанов ни о разорении московских церквей, ни о положении духовенства ничего не пишет; только один факт отмечен у него, а именно: после разного рода приключений отец Иоанн нашел себе пристанище в девичьем Рождественском монастыре, где, благодаря жившему там «неприятельскому начальнику», монахини пребывали «очень покойно», имея «все нужное к продолжению жизни», и «сей слабый, немощный и беззащитный преподобных дев лик во все его («неприятельского начальника») пребывание в обители ни малейшаго не терпел притеснения…» (Щукин. Ч. 4. С. 62–63).

В Даниловом монастыре французские офицеры занимали настоятельские и братские кельи. По свидетельству остававшихся там монахов, солдаты и офицеры часто ходили в церковь, с любопытством осматривали ее, но ничего не трогали и не унесли с собой.

В Страстном женском монастыре французские гвардейцы снабдили игуменью всем необходимым для богослужения, включая и вино, крупитчатую муку и свечи, после чего отдали монастырскому священнику Андрею Герасимову ключи, разрешив служить обедню.

В Донском монастыре, где стояла часть 2-го полка гвардии, монахи «хотя и употребляемы были в работы, но жили в совершенной безопасности» (Описание, что происходило во время нашествия неприятеля в Донском монастыре 1812-го года // РА. 1891. № 10. С. 267).

В Новодевичьем монастыре водворившиеся там французы «церковную службу велели справлять по-прежнему, жили мирно в монастыре и никто от них обиды не видал», а «с кем бывало встретятся на монастыре, всегда учтиво обойдутся…» В монастырской трапезной лежали больные и раненые, так монастырки за ними ходили, и «они их так бывало благодарят: как только завидят так скажут: «Русски добри, добри». Нечего сказать, мы с ними жили в ладах» (Толычева. Рассказы старушки. С. 66)». 203