Сергей Михайлович Иванов - Утро вечера мудренее

Согласитесь, что перед нами самая простая и убедительная версия насчет быстрого сна: он просто помогает медленному сну, который слишком быстро продуцирует факторы бодрствования (или, что одно и то же, слишком медленно нейтрализует факторы сна, преподносимые ему бодрствованием). Фрейд называл сновидения стражем сна, и с этим, говорит Ониани, вполне можно согласиться, хотя предпосылка у Фрейда была совсем другая. Быстрый сон с его сновидениями это действительно страж сна, умный и точный его регулятор.

Но зачем, спросите вы, быстрому сну понадобилось имитировать нарастание и удовлетворение какой-то абстрактной потребности, устраивая эти качели с тета-ритмом и альфа-ритмом? Почему псевдободрствование приняло именно такую форму? Очень просто. Если мы хотим вызвать к жизни химию бодрствования, когда весь организм еще занят сном, нужно, очевидно, разбудить сильные эмоции, которые эту химию без промедления запустят. Со слабыми эмоциями, присущими спокойному бодрствованию, связываться нет смысла: мозг, объятый медленным сном, будет слишком нерешительно откликаться на них. Наши реакции на звонок будильника и на утреннее пение пташек неодинаковы. Вот для чего включается не спокойное псевдободрствование, а напряженное, с его непременным тета-ритмом. Но чем вызывается эмоциональное напряжение вообще? Только одним — неудовлетворенными потребностями всевозможного сорта и ранга — от потребности в пище или в защите до потребности решить творческую задачу или выпутаться из сложного конфликта.

С другой стороны, если потребность (в данном случае абстрактная, «электрографическая»), выражаемая тета-ритмом, будет все нарастать и нарастать, мы, чего доброго, проснемся по-настоящему, и тогда вся затея пойдет прахом. Псевдопотребность должна время от времени находить псевдоудовлетворение. Быстрому сну, как и всем жизненным процессам, необходим оптимальный режим, свой собственный гомеостаз, иначе он не выполнит возложенных на него задач. Этот гомеостаз и регулируется качелями: тета-ритм затихает, альфа-ритм, ритм удовлетворения потребностей, нарастает. Лишний «пар» выпущен, все можно начинать сначала и начинать без особых хлопот, ибо при выпускании пара химическое состояние не менялось.

Вырисовывается целая иерархия ритмов и циклов, складывающаяся в стройную систему гомеостаза с его блестяще организованной саморегуляцией. Несколько раз за ночь повторяется цикл «медленный сон — быстрый сон». Внутри медленной фазы своя смена ритмов, неуклонно ведущая к углублению сна. Внутри быстрой — своя, поддерживающая оптимальный режим фазы. Все это взятое вместе повторяется ежедневно, ликвидируя накопившиеся во время бодрствования отклонения, восстанавливая нарушенную этими отклонениями гомеостатическую гармонию. Да, Ониани тоже говорит о восстановлении и о гармонии, но не о восстановлении в узком, нейрохимическом или энергетическом смысле и даже не в том сравнительно широком смысле, которым оперирует информационная теория, — нет, тут смысл самый широкий: восстановление равновесия всей системы жизни, где химия — лишь выразитель и воплощение гомеостатических колебаний.

Но сон сам по себе не может быть оптимальным состоянием жизни. «Сон неумеренный вреден», — говорит Одиссею божественный свинопас Евмей. Если бы это было не так, жизнь была бы сплошным сном. В процессе сна система гомеостаза избавляется от одних отклонений, но, увы, приобретает другие. И тогда наступает бодрствование со своей иерархией циклов и ритмов, и система снова ищет и находит утраченное во время сна равновесие, снова отклоняется от него, и так — до конца дней. Может быть, и у бодрствования есть свои внутренние стражи, свои регуляторы, даже наверняка есть: ведь и ему нужен оптимальный режим, без которого оно не выполнит своих задач. Но это особая тема. Как бы то ни было, получается, что если быстрый сон — страж медленного сна, а лучше сказать, сна вообще, то весь сон, так же как и все бодрствование, — стражи гомеостаза.

Так раскрывается роль сна вообще, а заодно и роль бодрствования. «Во время сна мозг отдыхает от бодрствования, — говорит Ониани, — а во время бодрствования — от сна». Замечательная мысль! Вот от чего мы отдыхаем во сне и почему каждый из нас спит ровно столько, сколько привык, и часто независимо от того, бурный был перед этим день или бесцветный. Лихтенберг и Месмер, каждый со своей стороны, ощущали эту гомеостатическую взаимосвязь, но проблема была сформулирована ими неверно. Да, в известном смысле мы спим, чтобы бодрствовать, но и бодрствуем, чтобы спать: «и», а не «или» — вот в чем суть. А если так, то не «чтобы», а все-таки «потому что». Мы спим, п о т о м у ч т о мы бодрствовали, мы бодрствуем, п о т о м у ч т о спали. Связь тут скорее причинная, а не целевая. Цель со своим «чтобы» присутствует в другом, более общем утверждении: мы спим, чтобы жить, и бодрствуем, чтобы жить. Сон — такая же потребность, как и бодрствование. Это две стороны жизни, два состояния главной нашей жизненной пульсации, направленной на поддержание оптимума.

Гомеостатическая теория объясняет все, кроме сновидений. О сновидениях она умалчивает. Но если мы, опираясь на нее, попытаемся сами прийти к какому-нибудь заключению, мы недалеко уйдем от тех, кто считает, что сновидения — результат конформационных переделок в молекулах или настройки инструментов в биоритмическом оркестре. Чтобы оттянуть пробуждение, быстрый сон начинает имитировать бодрствование и, по-видимому, для вящей имитации погружает нас в хаос беспорядочных грез. Он просто завлекает нас, заставляя забыть о том, что нам хочется проснуться. Ни к какому другому выводу тут прийти, кажется, невозможно.

Но тогда непонятно, почему многие видят сны в стадиях дремоты и сонных веретен, чем вызываются эмоциональные бури дельта-сна и почему мы видим страшные сны, от которых иногда просыпаемся с ужасом и сердцебиением и долго потом не можем заснуть. Подсчитано даже, что неприятные сны снятся нам вдвое чаще, чем приятные. Ничего себе завлекательность! Где же тут биологический, гомеостатический и вообще какой бы то ни было смысл?

Помалкивает на сей счет и информационная теория, которой, казалось бы, и книги в руки. Вместо того чтобы попытаться объяснить сновидения, которые видят все, она говорит о переработке информации, которой не видел никто. Она доказывает нам, что в течение всей ночи продолжается психическая деятельность, с чем мы вполне согласны, и имя этой деятельности — переработка и реорганизация информации, что мы должны уже принять на веру. Для обоснования непрерывности этой переработки она ссылается на эмоции дельта-сна. Но отчего мы так волнуемся в дельта-сне, да и в быстром тоже? Что в этой информации мы находим неожиданного и чем она столь чувствительно задевает нас? Если эта информация связана с событиями и впечатлениями дня, то почему мы днем гораздо спокойнее, чем в дельта-сне? Неужели все, что с нами происходит днем, по-настоящему осознается только ночью? Если же она не связана или связана косвенно, то что это за информация? Разумнее было бы предположить, что в дельта-сне мы сталкиваемся лицом к лицу с какими-то своими внутренними проблемами, а в быстром пытаемся разрешить их, переводя эти проблемы в сферу образов. Правда, судя по количеству неприятных сновидений, нам это не всегда удается. Во все эти тонкости информационная теория не вдается: «небывалые комбинации бывалых впечатлений», как называл наши сны Сеченов, ее пока не очень интересуют.