Александр Несмеянов - На качелях XX века

Несколько позднее, когда дети вышли из грудного возраста, и у мамы появилось больше времени, она стала брать уроки живописи и писала. С моей позднейшей точки зрения, больших способностей у нее не было, но кое-какие пейзажи и натюрморты удавались. Удачны были ее аппликации, которые она делала, наклеивая и нашивая лоскутки материи иногда по своим, иногда по чужим мотивам. Три такие большие картины-аппликации: Балтийское море, Иван-царевич и Ночь (в виде летящей восточной женщины на фоне звездного неба) украшали стены нашей квартиры в приюте и позднейших жилищ. Естественно, что мама и папа были постоянными посетителями выставок передвижников и Союза русских художников, а с 10-12-летнего возраста и я бывал их спутником. Некоторые поразившие меня картины помню до сих пор, например «Ведьму» Богданова-Бельского [25] Богданов-Бельский Николай Петрович (1868–1945) — художник-передвижник, академик Императорской Академии художеств (1914). (это не ведьма, а просто украинка) или, по-видимому, позднее, «Весну» Степанова [26] Степанов Алексей Степанович (1858–1923) — художник-передвижник, живописец и график. Академик Императорской Академии художеств (1905). .

К музыке мама была равнодушна. Лучше сказать музыка была к ней равнодушна: у нее было абсолютное отсутствие музыкального слуха, наследственное от ее отца. Впрочем, в период примерно 1910–1917 гг. у родителей был абонемент (два места) в Большой театр, так что билет частенько перепадал и мне, но если пел Собинов [27] Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) — оперный певец (лирический тенор), один из крупнейших представителей русской классической вокальной школы. и особенно Шаляпин [28] Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) — всемирно известный оперный и камерный певец (высокий бас), режиссер. — шли родители. Сверх того, у меня примерно с 1910–1912 г. был свой детский абонемент (утром в воскресенье) в Большой, но это уже другая тема.

Свои художественные уменья мама широко применяла, организуя вместе с приютскими ребятами и некоторыми воспитателями подготовку к праздникам, обычно рождественским. Залы школьного здания с елкой, столами с угощениями, зал для танцев и т. д. превращались расписанными декорациями в русские терема или дворцовые анфилады. Делались декорации и для домашних спектаклей, игравшихся воспитанниками, из которых я помню великолепную постановку «Женитьбы» Гоголя и чеховских вещей — «Злоумышленник» и др. Все роли, и женские в том числе, игрались мальчиками (приют был мужской). Когда в приюте появился инициативный учитель пения Лебедев, то была поставлена и опера-попурри. Что касается лично меня, я был мальчик крайне стеснительный, та единственная роль, в которой я фигурировал, и то однажды, была роль суфлера.

Не знаю, получается ли из моего описания картина полнокровной, интересной для воспитанников и старших участников, дружной жизни приюта, но это было так, и мама играла здесь немалую роль, участвуя всей душой в жизни папиного детища — приюта. Из этих художественных забав «вышло и дело». Приют был нацелен на подготовку высококвалифицированных мастеров — слесарей, токарей, электриков. Однако выяснилось, что ряд воспитанников проявил себя одаренными художественно, но малоспособными к мастерству натурами. Были приглашены преподаватели-художники, и группа приютских «ребят» завершила свое образование по этой специальности. Некоторые другие, более склонные к учебной работе, были устроены в учительские семинарии, в частности в киржачскую. Таким образом, мои родители жили душа в душу не только в семье, но и «в деле». Они были неотделимы друг от друга.

Несмотря на то что мама целиком плыла в фарватере мужа, жила его делами, думала как он, она далеко не была обезличена, полностью сохранила индивидуальность. Это особенно ярко проявилось в переломный 1917 г. и в катастрофический 1933 г. — год папиной смерти, которая должна была бы, казалось, раздавить маму, но она, напротив, нашла силы плодотворно работать и одна. Об этом, впрочем, после. Эта интеллектуальная самостоятельность мамы сказывалась и в ее полном атеизме. Для нее просто не существовало вопросов религии. Она была вся земная. Папа, выросший в семье священника, не был безразличен к религии, и хотя был далек от исполнения всех обрядов или наивной веры, но принимал христианские идеалы любви и братства как нечто высшее, связывающее человечество.

Отец мой был худощавым, высокого роста, широкоплечим, с несколько опущенными плечами человеком, фигурой, как мне казалось, походившей на Минина на памятнике, стоящем на Красной площади. Он со студенческих лет носил бороду и усы и рано облысел. При взгляде на него прежде всего поражала крупная голова с довольно широко расставленными, глубоко посаженными, блестящими за очками (он был близорук) темновато-серо-зелеными глазами. Высокий лоб переходил в блестевшую на солнце двускатную голову как бы с хребтом до макушки и мощным полушарием затылка. Холод и тяжесть этого затылка, наполнявшего обе мои ладони, когда я с братьями в 1933 г. клал его в гроб, я и сейчас чувствую. При полном отсутствии сходства в форме головы и лица с Сократом и Лениным было сходное впечатление от мощности, доминантности этой головы мудреца, философа. Большая голова, сидевшая на сутоловатых широких плечах, делала незаметным его высокий рост, свойственный всем Несмеяновым. Рядом со своими очень высокими братьями, особенно гигантом Сергеем, он выглядел человеком среднего роста.

Из духовного училища отец, как я уже говорил, решил перейти в гимназию (во Владимире), так как схоластика ему претила. Может быть, какую-то роль сыграл и пример его любимого старшего брата Александра, окончившего духовную семинарию и поступившего в Варшавский университет (единственный, куда принимали семинаристов), где он вел полуголодное существование и скончался от туберкулеза. Непросто было выдержать экзамены, так как таким предметом, как математика, в духовном училище пренебрегали. Но отца спасли его исключительные способности, экзамены он блестяще выдержал, был принят и до окончания учебы шел первым учеником. В гимназии изрядное место занимали латынь и греческий. Папа всегда находил, что это прекрасная школа ума, и, действительно, впоследствии самостоятельно он справлялся не только с немецким и английским (с которого сохранились его литературные переводы), но изучил и санскрит. Жил во Владимире он у Виноградовых, родственников по матери, а существовал репетиторством. Оно, вероятно, отточило его природный педагогический талант, ставший, по моему собственному опыту и отзывам других, совершенно исключительным. Владимирский период он вспоминал с любовью.

Настало время поступления в университет. Как я жалею, что папа выбрал юридический факультет. Единственная причина этого была в том, что курс длился всего три года, тогда как на других факультетах четыре. Между тем, уже во Владимире образовался кружок товарищей — народников по целеустремлению, сговорившихся по окончании университета «идти в народ», то есть занять в одном из сел место учителя, врача, священника и т. д. Папа стремился осуществить это как можно скорее и действительно осуществил, единственный из всего кружка поехав на десять лет сельским учителем в село Бушово, которое находилось недалеко от Ясной Поляны, где, по его ироническому выражению, даже коров (от голода) не доили, а держали для навоза. Папа легко сходился с людьми, в Бушове у него завелись друзья, некоторые на всю жизнь. Природа там была прекрасная, среднерусская, и папе, привыкшему к более северной киржачской и шуйской, казалась ласковой. Кроме прямого своего дела — учительства, папа организовал там мастерские, имея в виду обучить ребят слесарному делу и таким образом развить кустарный слесарный промысел. Мастерские действовали долго и после его отъезда из Бушова. О его недолгой работе в Городской Московской управе я ничего не знаю.